Арон Белкин - Третий пол

Ну, а где же отец (еще раз, во избежангие недоразумения, повторю, что полностью отвлекаюсь от связи образа со Священным Писанием)? Ему нет места на этой картине. Матери и младенцу, поглощенным друг другом, не до него – настолько совершенна и самодостаточна их гармония. Но где-то за пределами явленной на полотне сцены он, бесспорно, должен существовать. Без него – если бы где-то там, в проищнорированных нами сейчас сферах жизни он не трудился, заботясь о пропитании своего семейства, не напрягал силы, чтобы предусмотреть и предотвратить грозящие жене и ребенку опасности, – не могла бы установиться эта тихая, дышащая миром, покоем и материнской сосредоточенностью аура.

Сильнейший эмоциональный отклик, вызываемый в нас этим образом, говорит о том, что связь времен еще не распалась. В бессознательной сфере мы храним бесценный строительный материал для множества согревающих душу, глубоко личных ассоциаций. Но сколько редакторских поправок пришлось бы нам ввести в классический сюжет, если бы мы задались целью его осовременить – в строгом соответствии с реалиями сегодняшнего дня! Сразу изменилась бы вся диспозиция. В нее пришлось бы вводить отца, который немедленно образовал бы еще один центр живописного повествования, конкурирующий с чарующим дуэтом мать – ребенок. Иной оказалась бы и роль фона – недостаточно было бы просто его наметить, там нужно было бы обозначить точки притяжения, отвлекающие женщину от безмолвного диалога с младенцем…

Есть и еще одна деталь, о которой, боюсь, не все вспомнят без подсказки. На большинстве полотен – изображен момент, либо предшествующий кормлению грудью, либо сразу за ним следующий. В прошлом, я думаю, это угадывалось как само собой разумеющееся. Мы же все чаще стали забывать об этой важнейшей и биологически, и психологически опоре материнства, составляющей одно из величайших его таинств. Что появляется в душе женщины, что появляется в душе ребенка благодаря этим бесконечным, в сумме, часам, проведенным наедине? Чего лишаются они оба, когда питание ребенок получает из пестрой коробочки, через силиконовую соску, даже если ей гарантирована экологическая безопасность?

Сейчас даже задаваться этими вопросами бессмысленно и бестактно, поскольку подавляющее большинство детей растут «искусственниками», и элементарное человеколюбие заставляет искать аргументы в пользу разрастающегося семействе «Бон» и «Симилаков» – усовершенствованных заменителей грудного молока. У матери, мол, молоко либо слишком жирное, либо чересчур жидкое, могут примешаться инфекции, а тут – полное торжество прогресса, стерильность изготовления, идеально рассчитанный состав. Да и насколько удобнее – мать не привязана к процессу, разболтать смесь в бутылочке может кто угодно, и отец, и бабушка, и няня. И вырастают, и развиваются нормально, и болеют не больше, чем при естественном вскармливании… В самом деле, не счастье ли, что к тому времени, как появилась у женщин эта проблема, общество было уже готово предложить такой устраивающий всех (в том числе и производителей детского питания) выход?

Но почему возникла эта проблема? Почему редким исключением стало то, что некогда было, наоборот, всеобщим правилом с небольшим процентом отступлений? Исчерпывающий ответ мне неизвестен. Но несомненно то, что это означает серьезную перемену в биологии нашего вида. Не сомневаюсь и в другом: возникла эта перемена в немалой степени по принципу обратной связи, как ответ природы на переигрывание социальных ролей.

Кощунством показалось бы изобразить в позе мадонны мужчину, который кормит из бутылочки нежно прильнувшего к нему малыша, в то время как мать представляет семью где-то во внешнем мире. Но что, скажите, в этой картине нереального? Ее повседневно воспроизводят в своем быту миллионы семей…

Теперь, наконец, мы можем попытаться ответить на вопрос, заданный себе в начале этой главы – о причинах необъяснимого, немотивированного страха, возникающего при одном упоминании о гермафродитах.

Первое предположение, которое напрашивается после наших долгих экскурсий по запутанным лабиринтам пола: эти странные существа, занимающие непонятное место на самой границе между мужским и женским родом, так разительно непохожи на всех остальных, уверенно располагающихся по обе стороны этой границы – и в то же время каждый узнает в них самого себя.

Залог психического равновесия – определенность. Какое сегодня число? В какой точке географического пространства я сейчас нахожусь? Сколько денег у меня в кошельке? Сомнения, колебания, если они почему-либо возникают, крайне мучительны, даже если повод пустячный и никакими серьезными последствиями ошибка не грозит. Отсюда наша инстинктивная ненависть к любому обману, порой совершенно неадекватная масштабу и практической значимости лжи. Отсюда наши сложные отношения с будущим, всегда заведомо неопределенным. Каждый из нас может вспомнить в своей жизни случаи, когда он рубил с плеча, принимал поспешные решения – только для того, чтобы покончить с пыткой неизвестности. Недаром определенность ассоциируется у нас с комфортным ощущением прочной, надежной опоры под обеими ногами, а неопределенность мы так и называем – подвешенным состоянием, которое все системы организма переносят очень плохо.

Эта потребность достигает силы абсолютного императива, когда затрагивается первостепенный для каждой человеческой личности вопрос: кто я? Там, где ответы на этот вопрос неадекватны или расплывчаты, -там начинается область моей профессиональной компетенции, поскольку для обретения необходимой ясности нужны уже, как правило, бывают специальные лечебные средства.

И даже в этой заповедной зоне половая идентификация, ощущение себя мужчиной или женщиной образует, пожалуй, участок, нуждающийся в особенно надежной защите. Мы уже много говорили об этом, подходя к проблеме с разных сторон, и всякий раз оказывалось, что на простой и всем понятной констатации «я – мужчина» или « я – женщина» держится весь фантастически сложный аппарат самосознания, которым, в сущности, и представлен в этом мире каждый человек. Когда я писал тридцать лет назад о том, что нельзя быть человеком вообще, но только конкретно мужчиной или женщиной, имел в виду именно эту закономерность, хотя в то время и не знал о ней многого, что знаю теперь.

Жажда определенности заставляет нас мысленно прокладывать между полами рубеж, напоминающий государственную границу в традиционном понимании: с четким разделением на «здесь» и «там», с контрольно-следовой полосой и вооруженной до зубов охраной, с возведением любых нарушений в ранг серьезнейшего государственного преступления. Можно относиться к представителям иного пола враждебно, настороженно, приписывать им всевозможные пороки и ждать от них всяческих неприятностей. Можно по-другому – дружелюбно, доверчиво, ценить их сильные качества и беззлобно подшучивать над слабостями. Это тоже живо напоминает нам о том, что происходит между странами: одну сопредельную державу считают добрым соседом, другую – потенциальным врагом, но на устройство государственной границы это не влияет, граница всегда остается на замке. То же происходит и в восприятии половой дифференциации, в своих исследованиях я убеждался в этом неоднократно. Кто-то кичится своим полом, кто-то втайне его презирает. Кто-то игнорирует в общении половые различия, для кого-то полноценные контакты возможны только в среде «своих». Кому-то тесно в предназначенных полом рамках, а кто-то чувствует себя в них, как рыба в воде – вариантов тьма. Но общее для всех – граница на замке. Они – не мы. Мы – не они.