Витаутас Жалакявичус - Легче воспринимай жизнь

Йонас оторвал от педали ногу и стукнул носком по ноге приятеля, но тот принял это за случайность и рукой отряхнул штанину.

— Не дергай машину, — сказал Пранас. — Бабник он был отменный! Хозяин — тоже, никто не спорит. Я преклоняюсь перед его волей к победе… Я помню какую-то финскую баню… Йон, ты был тогда с нами? Помнишь…

Инга с любопытством глядела, как нога Йонаса во второй раз проделала путь от педали к ноге друга. Наверно, на сей раз удар получился больнее, и Пранас даже вскрикнул. Потом он замолк.

Йонас включил магнитофон. Навстречу проехала колонна тяжело груженных КамАЗов. Клубы грязной воды из-под их колес обрушились на «Жигули» и залепили песком переднее стекло. Послышались первые звуки гитары. Пранас хмыкнул.

— Хм-м! «Вельветовая кепка». Первая моя песнь первого моего диска… Музей.

Песнь о вельветовой кепке, кепке из настоящего вельвета, которую он купил на ярмарке и соответствующе отпраздновал это событие, и о том, как бог встретил его на желтом поле гречихи п хотел отнять у него эту вельветовую кепку, кепку из настоящего вельвета, и какое горе у него было, когда он в конце концов лишился вельветовой кепки, кепки из настоящего вельвета, и т. д.

— Сейчас я записал этот диск заново. Совсем по-другому, — сказал Пранас в паузе, словно оправдываясь, хотя в тишине кабины не чувствовалось упрека или недоверия. — Стараюсь все играть ироничнее и смешнее, что ли. — Потом еще добавил еле разборчивым шепотом: — Неразумно серьезно ко всему относимся. Не правда ли? — обернулся к заднему сиденью.

Не получил ответа, стал смотреть на дорогу, бегущую перед машиной, и подпевать собственному голосу, что пел первую его песнь первого его диска.

Километра за два до поселка Инга попросила остановить машину. Остановились у крошечного зеленого дома с палисадником увядших деревенских цветов под окном.

— Вот и спасибо. За все спасибо.

Она вышла из машины и краем куртки прикрыла па груди Своего Единственного.

— Счастливо, — сказал Пранас.

Она не ушла к дому, показывая, что ждет, пока машина уедет, по в ее неуклюжем жесте, в неуверенной, бессмысленной улыбке были призыв и мольба не бросить ее так, вот здесь, одну. Пранас так и сказал, глядя на ее стоптанные туфли, грустно поскальзывающие на глиняной дорожке.

— Ей до боли хочется, чтоб ее пригласили… Или я вмешиваюсь не в свои дела?

Йонас открыл окно автомобиля:

— Однако мы с вами как следует не знакомы, хотя живете в моем приходе уже месяца два, если не ошибаюсь. Придите, прошу, утречком в амбулаторию как-нибудь на осмотр и принесите с собой, что полагается.

— А что полагается принести? — вздрогнула она.

— Анализы.

Женщина ушла к дому, и Пранас дважды взглянул в заднее стекло, удивляясь, как долго она открывает и никак не может открыть двери зеленого домика с палисадником увядших осенних цветов под окном.

— Доктор, ну и даешь.

— Что даю?.. Слово «анализ», наверно, не годится для песен, что ты поешь? Нет? А я в этом руками по локоть без перчаток с утра и до вечера, и никто никогда не пригласит, если только выпить, а так хочется чего-то, помимо крови, дерьма и водки…

— Ладно, — Пранас убрал кассету из магнитофона, — ты только не принимай старую позу, что ты один живешь реальной живой жизнью, а остальные, кто не медики, это фантазеры, политики — недотепы эдакие.

— Это не я говорю, это ты сказал…

Так они подъехали к дому, где в открытом окне на втором этаже виднелась голова матери.

— Вот и она, — сказал Пранас и, было видно, вдруг расслабился. — Я ее вот так помню — всегда в окне.

— В багажнике, на ящике с водкой, лежат цветы. Ей будет приятно увидеть, как сын входит с цветами в дом… А вот это восемь метров ситца в красный горошек для занавесок в кухню. Это она сама просила. А это — таблетки для папаши, они у него кончились, он знает, что с ними делать.

Женщина в окне второго этажа кротко помахала рукой. Не нужно было быть дальнозорким, чтоб угадать слезы на улыбающемся лице. Пранас достал из багажника цветы и стыдливо понес в дом, пряча за спиной. В этом была известная уловка, потому как нельзя было их не заметить, глядя оттуда, из верхнего окна.

Папаша брился старой электрической бритвой. Был не одет. На стульчике висела белая сорочка и лежали узкие брюки. Из кухни доносился голос матери:

— ….Ты знаешь, я не могу спать при закрытых окнах, а отец боится сквозняка, потому как, ты знаешь, простыть для него — смерти подобно. Значит, надо топить и летом… Тут начались проблемы. Вода теплая не поднимается до второго этажа, что-то там стало, и все! Топим и без толку, радиаторы холодные. Отец прочел в своем журнале, нужен электрический насос. Насоса такого нет и нынче нигде не изготовляют. Говорит, не будет насоса — катастрофа! Замерзнем — похоронят… Тогда произошло маленькое чудо благодаря доктору и благодаря президенту — они нашли в каком-то сарае насос, не электрический, правда, но все стало слава богу…

Отец засмеялся и продул бритву.

— Ни в чем женщина уже не ориентируется, а бубнит, бубнит, бубнит. Катастрофа неотвратима, потому что все прогнило. Нам дано только есть и ждать, — сказал он, но его никто не слышал, и отец улыбнулся. Лезвие, сколько его ни точи, не брало седой щетины в складках исхудавшего лица.

Мать тем временем давно уже говорила о другом:

— Мы здесь прекрасно обходимся вдвоем. Отец доит корову, ходит в магазин, теперь две недели он температурит, тогда доктор приносит что-нибудь или сестричка его. Я готовлю еду, отец моет посуду, потому как настоюсь на ногах вволю, пока приготовлю. Господи, вся беда в ногах. Были бы у меня ноги, никто не услышал бы от меня ни слова. Какая-то зависть грызет, смотрю часами и окно, думаю про тебя, про твое детство и про свое детство, а за окном весь поселок идет, бежит, будто хотят сказать тебе: вот наши ноги! Болезнь это уже, знаешь?

Пранас чистил рыбу, мать сидя резала лук и от этого плакала. Пранас сказал:

— Ты только про это думаешь, оттого и образы.

— Я не только про это думаю, но десять лет уже после аварии, как я не выхожу из дому. Раньше, пока отец еще мог водить машину, иногда вывозил меня в лес, к озеру, а теперь четыре стены и окно… и никуда… (Мам!) Десять лет тюрьмы! (Мам!) Столько дают за убийство человека, а я за что? С луком покончили, наплакались… Прости, что не успел приехать и сразу тебя поставила за плиту, я не лентяйничала, у меня наготовлено всякой всячины, как на пасху, но ты сам захотел рыбу. Скажи «да».

— Я сам захотел. Давно не ел рыбу и уже не помню, когда ее чистил… Насколько же рыба благороднее той же свинины или бычка, — Пранас попытался перевести разговор в кулинарное русло.

— Не будем хулить мясо, — сказала мать, наливая в сковороду масло, — оно этого не заслужило, а отец мяса уже не ест, не может или не хочет, он все вычитывает про здоровье, что можно и чего не следует, что помогает и что полезно, он знает столько про медицину, что иногда я пугаюсь, а про рак у него целая библиотечка…