Анатолий Горло - Месяц ковша

— У папаши в кабинете, то есть, извини, в твоем кабинете, в красной папке есть несколько вариантов этой справки, на все случаи жизни: и с повышенными обязательствами, и с заниженными, словом, выбираем на вкус. Я думал, ты в курсе…

— Той папки уже нет. Сгорела, — Петр улыбнулся, — как спичка. Так что, Юра, впредь мы будем работать без вариантов. Соображаешь?

— Не совсем.

— По-настоящему мы будем работать.

— Разве до сих пор мы работали понарошку?

— Когда отец просил тебя: Юра, дорогой, скорректируй показатели на два процента, а то в следующем квартале, сам понимаешь… ты что отвечал: заметано, батя! Или: как там у нас со встречным планом, Юра? Откликнуться надо, но так, чтобы голос не сорвать… А ты: заметано, батя! Считаешь, что это и есть настоящая работа?

— Понимаю, куда ты клонишь, товарищ директор, сам об этом люблю в газетах читать. Но, к сожалению, жизнь диктует другую тактику: если слишком дернули сверху, надо передернуть снизу, чтоб восстановить равновесие. Да что тебе объяснять, будто сам не знаешь. Не думаю, что в Слободзейском совхозе было по-другому…

— Ты прав, не было. А здесь я хочу, чтоб было по-другому.

— А там почему ты не хотел? — улыбнулся Юрий.

— Хотел, да не мог. А здесь докажу… Докажу, что не только в геометрии, но и в жизни кратчайшим расстоянием между двумя точками является прямая, а не лабиринт, — твердо сказал Петр.

Как-то жалостливо взглянул Юрий на нового директора:

— Ох, закрутится эта прямая вокруг твоей шеи, затянется тугим узлом, мертвой петелькой…

— Папа! Вот ты где!

К Константину Григорьевичу подбежала Аника, чмокнула в щеку:

— Скорей! Тебя на митинг зовут, речь будешь держать перед новобранцами! Пока! Мне еще надо цветов нарвать!

И девушка стремительно удалилась.

Константин Григорьевич взглянул на чистую страницу и захлопнул блокнот.

Духовой оркестр играл марш. Играл не очень чисто, но оглушительно. По центральной улице поселка шагали новобранцы. С флажками в руках их сопровождали солдаты и офицеры.

В толпе провожающих стояла Аника, вглядывалась в проходящих. Вот он! Наголо остриженный, в старенькой курточке, с рюкзаком за плечами, Алексей выглядел совсем еще неоперившимся птенцом. Он шел, опустив голову, и его понурый вид никак не вязался с бравурным маршем, с цветами, которые девушки бросали новобранцам…

— Алеша! — крикнула Аника.

Ои вздрогнул, но не повернул головы.

— Алеша!

Он продолжал смотреть под ноги.

— Алеша!

Идущий рядом с ним парень толкнул его в бок, но Алексей упорно смотрел в землю.

Аника остановилась. Ее толкали со всех сторон, но она ничего не замечала, она тоже смотрела себе под ноги, смотрела, как чьи-то туфли, босоножки, сандалии топтали букет цветов, предназначенный для Алексея.

Колонна новобранцев остановилась у памятника погибшим воинам, чтобы почтить их минутой молчания, чтобы за эту минуту услышать их безмолвное напутствие. Затем начался митинг. Аника все это видела издалека, и динамик доносил до нее лишь обрывки выступлений.

Снова грянул марш, и колонна направилась к вокзалу. Алексей больше не смотрел под ноги, решил, что защитнику Родины нельзя опускать головы, и он держал ее прямо, стриженную под ноль голову со смешно торчащими ушами…

Петр шел по территории винзавода, за ним мелкой трусцой бежал заведующий складом Яцко:

— Как же так? Ефим Макарыч сказал: это приказ директора! Может, он имел в виду родителя вашего, Константина Григорьевича?

— Кого он имел в виду, мы уточним, — говорил Петр, — а вы мне вот что объясните, товарищ Яцко: куда девался материал?

— В этом вся заковыка, Петр Константинович! Я им и говорю: вы сначала разберитесь, заактируйте, печатью пришлепните, а потом приказывайте! Нагрянет ревизия из управления, что мне — под статью идти? Я человек относительно честный…

— Относительно?

— После Эйнштейна, Петр Константинович, все стало относительным.

— Позвольте с вами не согласиться, — улыбнулся Петр. — По крайней мере, я сделаю все возможное, чтобы провести на складах не относительную, а самую тщательную ревизию.

— А как же с планом? — забеспокоился Яцко.

— Ревизия покажет — как.

У Яцко забегали глазки.

— Когда вы собираетесь ее делать?

— Немедленно. Людей я уже вызвал. Наверное, они ждут вас у складов.

Глаза завскладом наполнились неподдельной грустью.

— Нехорошо, Петр Константинович. Что меня не жалеете — ладно, что план под удар ставите — пускай. Но ведь вскроется что, не поздоровится и родителю вашему, Константину Григорьевичу, я же его приказы исполнял…

За домом Гангуров в глубине двора стоял самодельный душ: деревянная кабина с бочкой на крыше. Петр фыркал под струями воды, отец уже обтирался. Они переговаривались через стену.

— Это был не приказ, сынок, а совет. Я знал, с кем имею дело. Но Яцко выручал нас часто, когда, казалось, на во‘лоске все висело. У него связи всюду, хватка… И потом, боялся он меня.

Петр вышел из кабины, стал растираться.

— Боялся, но жульничать продолжал?

— К сожалению, сынок, не все поддается стопроцентному учету. Ворочаем мы миллионами, и достаточно маленькой щелки, чтобы потекло. — Он показал на кран: — Вон, вроде бы прикрутил до конца, а все равно капает.

— Поменять резинку, и не будет капать.

— Мужики-и! Ужинать! — донесся голос Ефросинии Томовны.

Они стали одеваться.

— С краном оно проще, — сказал отец, — вырезал кружок из старой калоши, и порядок. А с совестью как? Старая калоша тут не поможет.

— Лично я ничего не имею против совести, но ведь у нас производство, и деньги люди получают не за совесть, а за работу.

— За работу, сделанную на совесть.

Петр улыбнулся.

— За что же ты тогда платил Яцко?

— Яцко — случай особый, хотя и от пего я требовал честной службы.

— Я тоже этого добиваюсь.

— Не так добиваешься, сынок. В первый же день восстановил людей против себя.

— В конце концов, важен результат.

— Ужин остывает! — опять крикнула Ефросиния Томовна.

Они двинулись к дому.

— За результат-то я и боюсь, сынок. План вон уже повис с этой ревизией…

— Ну, об этом еще рано говорить.

— План — такая штуковина, что сегодня рано, а завтра поздно.

Чтоб его не беспокоили, Константин Григорьевич сменил место рыбалки, забравшись глубоко в заросли осоки.

«Я, Гангур Константин Григорьевич, родился в 1918 году в бедной…» — выводил он старательным почерком на первой странице блокнота.

— Клюет?

К нему подошел Виталий, трезвый и потому злой. Он поднял удилище, взглянул на голый крючок.

— Где черви?

— В земле. Ну, что там?

Виталий стал ковыряться щепкой в прибрежном иле.

— Сегодня подал заявление об уходе.