Валентин Ежов - Первая Конная

— Черна ваша совесть, черна… — бормотал священник, утирая лоб. — Бога забыли… Веру потеряли… Муки ада приуготовлены вам на том свете.

Матвей, задрав голову, все еще испуганно слушал нарастающий гул колоколов.

— Нам на том, а мы вам на этом ад устроим, — ответил он. — А что за веру, то она у нас есть. Верим мы в распрекрасную жизнь, за которую бьются мои товарищи. Бьются и многие погибают, не дождавшись! — Он заскрипел зубами, и слезы закипели на его глазах.

Под его взглядом потупился священник.

Опустили пленники головы и, не поднимая их, копали.

И тут раздался вопль труб и топот многих копыт. Матвей кинулся к воротам.

Кривые и извилистые улицы города стремительно заполняла кавалерия. В огненных столбах пыли, под пышными знаменами на золоченых древках, отягощенных бархатными кистями, с лихими песнями, под рев труб, стон колоколов и грохот артиллерийских упряжек в город входила Конная Армия.

А городок затаился и напряженно молчал. В настороженных глазах, смотревших из всех щелей, стыл один вопрос: «Кто? Что теперь будет?».

Всадники ехали с величественной и дерзкой холодностью. Они были в праздничных мундирах, и гривы лошадей были заплетены лентами.

Впереди, рядом, двое в одинаковых кителях, — Буденный и Ворошилов. Лошади их высоко поднимали сухие, тонкие ноги.

Позади них трубачи, по шестеро в ряд на белых конях. Потом, под полыхающими знаменами, ехали политкомиссары: Мокрицкий, Квигела, Детисов, Озолин… За ними, по двенадцать в ряд, — штабной эскадрон в малиновых, синих и черных черкесках с белыми башлыками. Зотов, Косогов и Хоперский вели их.

Дальше буйной лавиной, во всю ширину улицы, на разномастных лошадях и в самой разнообразной одежде двигались ряды головного полка.

Гимнастерки, черкески, френчи и шахтерские блузы бойцов, кубанки, шлемы; желтые, алые и голубые околыши фуражек всех кавалерийских полков старой армии и яркие лампасы донских казаков пестрели в глазах.

Хор подхватывал:

Командиры Баранников и Мирошниченко ехали рядом.

На сером в яблоках жеребце — начдив Тимошенко. Рядом с ним — комиссар Бахтуров.

Трубачи и знаменосцы развернулись на площади и встали, пропуская ряды.

Буденный и Ворошилов приветствовали проходящие эскадроны.

Впереди четвертой дивизии весь в коже и ремнях — смуглолицый Ока Городовиков.

пели бойцы, стараясь перекричать друг друга, а заодно и оркестр.

Бригаду вел Маслак на крепкой степной лошади.

— Красные! Буденный! Дождались! — одни обрадованно, другие угрюмо шептали за окнами, дверями и заборами.

Зло и безнадежно захлопывались окна и двери в богатых дворах. Зато широко распахивались ворота в бедных, и принаряженные люди выходили на площадь.

Апанасенко сидел на крупном жеребце, и грудь его пересекала муаровая лента.

Хор подхватывал:

На мосластом понуром коньке трясся неумело всадник в очках и буденовке.

— Боевитый ездок! — кричали ему. — Смотри, задницей все гвозди из седла повыдергаешь.

Разведотдел армии вел Тюленев. Сам он, молодой и безусый, ехал впереди со своим комиссаром.

Шла дивизия Пархоменко.

Песни, музыка, звуки гармоник, труб и колоколов, приветствия и крики сливались в один общий гул, вытеснивший недавнюю мертвую тишину города.

Стрепухов, Гончаров, Литунов, Карпенко вели полки через площадь.

— Стой! Стой! — кричали веселые голоса.

— Чего стали? Привал?

— Одиннадцатую пропускаем…

— Тогда привал! Давай гармошку…

Бойцы спешивались, разминали ноги.

— Ребята, гляди, одиннадцатая-то женихами какими!

Всадники одиннадцатой все были в красных штанах, зеленых английских френчах и остроконечных шлемах, придававших им богатырский вид. На пиках трепетали багряные значки флюгеров. Впереди ехал Морозов.

За эскадронами шли тачанки. Ездовые, широко раскинув руки, веселили вожжами четверки белых, как лебеди, лошадей. Гармонист, растянув меха, гнулся в разудалой лезгинке, чуть не падая с тачанки.

Двое бойцов, потрясая рукавами черкесок, лихо плясали в седлах.

Шел артдивизион.

Высоко выбрасывая лохматые ноги, с грохотом влекли артиллерийские упряжки могучие батарейные кони.

Блистая офицерской выправкой, ехал командир — Андрей Добров, с огромными шпорами на вычищенных сапогах. Увидев, что с санитарной линейки на него смотрит коротко стриженная светловолосая девушка, он еще больше собрался, колесом выгнул грудь.

— Твой-то, — сказала девушке подруга, невысокая полногрудая медсестра. — Гоголем едет!..

Девушка улыбнулась и помахала всаднику рукой.

На тачанке пулеметчик, молоденький, с румяным лицом, водрузив на колени шарманку, накручивал кадриль.

— Филька! — кричали ему. — Дуй громче! Брательника позови. Пусть спляшет!

Оркестр перестроился на плясовую.

В образовавшийся круг — перед оркестром и проходящими колоннами — вышла девушка со строгим лицом, в тонко перехваченной в талии черкеске.

— Полинка, — обрадовался Матвей и, оставив изумленных зрелищем пленников, протиснулся на середину.

Из санитарной линейки с завистью смотрел на все Паша Тихомолов — казак с перебинтованными ногами.

Оркестр играл кадриль.

Девушка пошла по кругу.

Матвей вслед выделывал коленца.

— Эх, кровинушка моя, девятнадцатый годок! — кричал он.

Вдруг девушка обернулась к Буденному.

— Что, командарм, — крикнула она, — слабо?

Командарм легко сошел с лошади и сразу — в стремительный пляс. Рядом с девушкой он пошел по кругу, и Матвей только путался под ногами.

— Матюша! — крикнул командарм. — Третий лишний…

Матвеи обиженно вышел из круга, ревниво поглядывая на ладную пару. Он сел к брату Фильке на тачанку и загрустил. Мальчишка хитро посмотрел на пего.

— Братан, — сказал он Матвею, — то ж командарм, он же женатый…

— Да я понимаю… — отмахнулся Матвей. — А все равно обидно.

Казалось, что плясала вся улица. Комбриг Патоличев, Книга и Мироненко, не сдержавшись, сошли с коней и — в круг.

А осмелевшие жители городка заполняли площадь вместе с армией. Напуганные, обрадованные и терзаемые любопытством, они спешили по дощатым тротуарам, прижимаясь к заборам и стенам домов, во все глаза смотрели на бесконечные ряды веселых, оживленных всадников.