Валентин Ежов - Первая Конная

Стройными колоннами шла пехота.

— Пешка, — закричал казак Тимошка с белыми, как лен, волосами. — Пешка, не пыли, поспевай!

— Эй, пехота — сто верст прошел, еще охота! — кричали другие.

Солдат Василий шел впереди взвода и старался не замечать выкриков.

— Ну что орут, баламутят, — обидевшись за солдата, сказала полногрудая медсестра и замахала ему. — Вася! — кричала она. — Василий Никифорыч, мы за церковью встанем с лазаретом.

Но Василий только глаза косил и еще тверже стал печатать шаг.

— Не признает? — рассмеялась светловолосая.

— Как же, — обиделась толстушка. — Взводным назначили, вот и важничает. Ну ничего, он у меня еще попросит!

Замыкая шествие каждой бригады, ползли стороной обозные брички, кухни, зарядные ящики, фуражные телеги.

Маленькая, худющая лошаденка, запряженная в бричку со снарядами, вдруг закачалась и упала. Почмокав и пошевелив без пользы вожжами, повозочный обратился к бойцам:

— Подмогните, ребята, ей только на ноги встать.

Пехотный взвод окружил упавшую лошаденку и, ухнув, поставил ее на ноги.

И лошаденка пошла, как ни в чем не бывало. К шершавым бокам ее прилипли бурьян и сухой помог. Выглядела она неприлично худой, но глаза излучали горделивую радость, приправленную усталостью. Рядом с ней на тонких пушистых ножках бежал, словно игрушечный, маленький жеребенок. Повозочный Семен Грищук, пожилой и хилый мужичонка, ласково причмокивал, подбадривая лошаденку.

— Справный конь, — кричали ему балагуры, — торопись, дядь, а то живодерню закроють!

— Нашла время жеребиться, — кричали другие. — Тут война, а она…

А на площади шла бесшабашная пляска.

Командарм плясал легко и лихо. И Полинка, медсестра в черкеске, не уступала.

— Надежда Ивановна, — спросила полногрудая санитарка сидевшую на линейке женщину с простым и строгим лицом, — своего не ревнуешь?

— Ревную, — ответила та и отвернулась.

Это была жена командарма.

Но вдруг раздался траурный вопль труб.

Плясовая смолкла. Песни и танцы оборвались. Все расступились, пропуская эскадрон с трубачами и штандартами. Среди рядов на лафетах лежали покрытые знаменами тела погибших командиров. За лафетами вели их коней под седлами.

— Свертай, Тарас Григорич! — заорал и замахал руками Матвей.

Головной всадник на вороном жеребце увидев, свернул во двор храма, за ним завывающие трубачи ввели многолюдный поток.

Лафеты подвели к вырытой посреди двора могиле, и Матвей отодвинул к белой стене своих пленников, растерянно стоявших с лопатами в руках.

— Постойте здеся, — сказал он генералу, — покуда я занят.

Двор был заполнен бойцами и горожанами. Звон, заведенный звонарем, как набат, собирал сюда всех.

Почти на карьере влетела во двор артиллерийская упряжка, дряхлую пушчонку занесло, ей задрали ствол, и она тут же дала первый выстрел, салютуя мертвым командирам.

Толпа раздалась, и во двор въехал командарм, в окружении командиров. Он покосился на гремящие колокола, звон оборвался, и Буденный поднял шашку над головой. Стало тихо.

— Бойцы! Бойцы и товарищи из местных! — сказал он и вытянулся на стременах. — Сегодня мы хороним всемирных героев, отдаем им последнюю честь… Погиб Нечипуренко, погиб Лухманников, и Гриши Шепелева нет с нами. В память всех погибших бойцов Первой Конной! — Он взмахнул шашкой, и эскадрон дал залп. Трехдюймовка ударила второй раз.

Оркестр грянул «Интернационал», и казаки пошли с последним целованием. Они трогали губами прояснившиеся лбы, и, отойдя, садились на коней.

Строгая Полинка в черкеске стояла рядом с Матвеем, а он осторожно держал голову убитого, чтоб она не скатывалась с седла.

— Прощай, Иван, — говорил он тихо, не сводя глаз с бледного порубленного лица, — нету мне прощения. Не уберег я друга, сродственника. Всю жисть теперь казниться… маяться… Перед матерью твоей и Аленкой ответ держать до последнего дня… При всех бойцах обещаюсь, Ваня, накладу я их рядком до бескрайности и без счету… Соблюду твою память!..

Бойцы стали бросать землю в могилу.

— Клянемся вам, погибшие товарищи и братья, — говорил командарм, — что не пощадим ни жизней, ни семьи, ни родной крови и будем идти до полной победы над нашим врагом капиталом. Раз богатый, значит — враг. Еще никто не забогател честным трудом. Близок день победы над тиранами, генералами, помещиками и прочей мелкой сволочью, сосущей соки трудового народа.

Стоящие у стены монастыря пленные все ниже опускали головы.

И тогда выехал вперед Ворошилов. Он глянул на погибших и сказал:

— Они были коммунистами, а значит, в железной шеренге бойцов, отдающих кровь в первом ряду!

— А когда из железа вытекает кровь, — добавил Буденный, — то это вам, товарищи, не шутки, а победа или смерть!

— Клянемся, — говорил Ворошилов, — не свертывать красных знамен и дойти до краю света, пока на земном шаре не будет казнен последний паразит! Ии шагу назад!

— Да здравствует Красная Армия мозолистых рук всего света! Ура! — крикнул командарм.

— Ура-а! — грянуло вокруг.

Когда крики смолкли, Ворошилов сказал:

— Товарищи из местных! Обращаюсь к вам. Вы — власть. Все, что здесь, — ваше! Господ и хозяев нет. Приступайте к выборам ревкомов, в которых особенный глаз должны мы иметь на местах в административном отношении.

Собравшиеся люди, кто зло, кто радостно, а кто и недоверчиво, смотрели на него.

Улицы города были заполнены кавалерией.

Квартирьеры поджидали своих в воротах выбранных ими и занятых дворов.

Четвертый эскадрон вел Баулин. Он дремал в седле, и рука висела на перевязи. По годам это был почти мальчик. Эскадрон въехал во двор.

Очкарик в буденовке с трудом слез с коня и, не в силах распрямить согнутые колесом и дрожащие в коленях ноги, повел его к коновязи. Там он снял седло и стало видно, что спина коня сбита и обручи запекшейся крови опоясали ему брюхо.

— Аннулировал ты коня, четырехглазый, — сказал, подойдя, взводный. — Пашка все домогается, каков ты есть.

— А зачем я ему нужен?

— Видно, нужен… Он коня этого с Терека вел.

— Он, небось, думает, что я его обидел?

— А неужели же нет, не обидел…

— Я этого коня себе не просил, мне его вон эскадронный дал… Вернется Пашка из лазарета, пусть берет. Я только рад буду. — Он обернулся и крикнул проезжавшему мимо эскадронному: — Зачем ты меня врагом наделил?

Баулин зевнул и ответил:

— Это не моя печаль. — Он даже не обернулся. — Это твоя печаль… Грамотный! На кой хрен она, твоя грамота, — если коня соблюсти не можешь.

Очкарик без сил опустился на сено.

Смуглолицый, с раскосыми глазами, весь в коже и ремнях, Городовиков пропускал мимо себя четвертую дивизию.

Бодря усталых лошадей, поэскадронно ехали конармейцы. На скуластом лице начдива возникло изумление.