Александр Мишарин - К своим

— Для пенсии.

— Это у него такие шутки, — пояснила девушка.

— У вас есть семья?

— Есть.

— Здесь или на материке?

— Еще не разобрался…

— Все-таки подумайте. Может быть, вам не имеет смысла дожидаться пенсии в горячем цеху. — Врач повернулся к медсестре: — Напиши: практически здоров. — И на прощание Валерию: — Молодость не бесконечна. Всем другим напиткам «предпочитайте молоко.

— Вам все ясно? — спросила девушка.

— Нет. Почему, например, вы с ним на ты?

— Потому что он мой отец.

— А что со мной?

— По-моему, небольшое расширение сердца. Пройдет на материке. Поезжайте, мой вам совет.

— Только с вами.

— Ладно, идите, зовите следующего.

— А если я вас серьезно приглашу на материк, поедете?

— Хватит, пошутили.

— Я серьезно на этот раз.

— Заходите, поговорим, — в первый раз улыбнулась девушка.

Валера рывком открыл дверь в комнату мастеров, где шла летучка, надеясь сразу броситься в бой. Но здесь было не до него. В битком набитой комнате страсти накалились до предела.

— И еще рапорт с объяснением напишете! — почти кричал Калитину бородач с лауреатской медалью на лацкане, заместитель главного инженера комбината. — О причине остановки печи!

— И напишу! — тоже повысил голос Калитин. — Только под вашу ответственность снова пущу печь.

— Самоуправство пора оставить, товарищ Калитин, — вскочил бородач. — На счету каждый анод, а вы хотите на четверть снизить продукцию комбината. Вы — кто? Директор комбината? Министр? Госплан? Кто вам дал такое право?

— Да и с нами не мешало бы посоветоваться, Константин Евгеньич, — Валера сам не ожидал, что все-таки произнесет эту фразу.

Все разом повернулись к нему.

— Тебе чего, Иванов? — спросил Калитин.

— Да вот любопытно, что вы решили про печь-то нашу… Как-никак рабочего класса тоже касается. Или нет?

И в этот момент в Валеру, как в возможного союзника, вцепился худой, подтянутый, с очень «ленинградским» лицом инженер по технике безопасности.

— Пусть рабочий класс нам и скажет. Положение в цеху ненормальное?

— Ненормальное, — стараясь на ходу понять, что от него хотят, ответил Валера.

— Кабанов пострадал от выдува?

— Пострадал.

— А вы могли пострадать?

— Я — нет. Я по утрам не опохмеляюсь.

Раздался смех.

— А случай с Волковым? — строго одернул Валеру Калитин.

— Дела не знал, а лез. Все заработать рвался…

— Выходит, печь ни при чем? — сверлил. глазами инженер по тэ-бэ Валеру. — Может, и выдувов не бывает, а?

— Сами знаете. Да и вообще: плавилка не Цхалтубо. Ежу ясно.

— Постой, постой! — Калитина задела за живое. — Ты, выходит, против остановки печи?

— А что я не ясно сказал?

— Ясно, — безжалостно отрезал Калитин. — Выходит, не один Волков только о копейке и думает.

— Дело не во мне, — Валера чуть не до слез обиделся. — Да я… Вы же сами: вместе, вместе… Вы нас спросили? Вот у матери Толяна крыша прохудилась… Потом вот я…

— Ну, что ты? — бородач чуть не с мольбой или чуть не с угрозой взглянул на Валеру. — Что ты?

— Не гулял отпуск полтора года, а тут… Сколько я получу, если остановят печь…

Многие поморщились, от Валеры ожидали другого.

— С людьми надо работать, товарищ Калитин! — бородач встал и двинулся к двери.

— Помните, мы говорили, — Валера бросился спасать положение, — что можно без остановки печи подобрать режим… Чтобы и показатели, и выработка, и безопасность… — Он чувствовал, что провалил свою роль, и сейчас не то чтобы жалок, а не к месту.

— Вот, — сжалился все-таки бородач, — рабочий, оказывается, больше о государственных интересах печется, чем мы с вами, Константин Евгеньевич. — И, потрепав Валеру по плечу, вышел.

— Придется вернуться к этому разговору на другом уровне! — бросил ему вслед инженер по тэ-бэ.

— Доволен? — спросил Калитин Валеру. — Высказался? Отомстил, что ли?

— Я хотел, как лучше… — Валера опустил голову.

— Крыша, отпуск… Кто тем не пускал в отпуск? Хоть завтра. А не ты мне говорил: «Мне все равно, когда идти! Мне и ехать-то толком некуда!», не ты говорил?

— Я.

— Ну и ну… — Калитин в сердцах захлопнул за собой дверь.

— Говорят, тебя послушали? — на ходу бросил Бурнусов, когда Валера вернулся в цех.

— Он за нас за всех там высказался, — сказал Тимошенко. — Мы, говорит, могём и так, у нас шкура дубленая!

Морячки прошли, посмотрев на Валеру с сочувствием.

— Вообще, конечно, ради дела можно бы и пожертвовать полсотней, — обронил один из них.

Лишь Толя Хангаев одарил его лучезарной улыбкой:

— Вот тебе и заметано! Одна беда — шибко сознательных у нас никто не любит. Айда аноды выбивать, три штуки от той смены осталось, не успели выбить, теперь запишем себе.

Валера шел по улице мимо одинаковых, на сваях, домов. На одном плакат-предостережение: «Берегите, не разрушайте вечную мерзлоту!». Свернул в кафе-стекляшку.

В пустом помещении пожилая уборщица подметала пол, а худой, темнолицый мужчина стоял возле стола, бездумно глядел перед собой. При виде Валеры лицо его расплылось в улыбке, и он оказался совсем молодым. Моложе, наверное, самого Валеры.

— Опять ты тут, Бычок? — покачал головой Валера, направляясь к кассе.

— У них только «Айгешат», — раздалось за его спиной. — Можешь не смотреть.

— Два вареника, один раз помидоры. И два стакана, — сказал Валера в кассу.

— Мне тоже помидоры, — попросил Бычок.

— Тебе и беру, — бросил через плечо Валера, стараясь не впасть в тон благодетеля. — У меня от них чесотка. С детства…

…Они ели за столиком в углу. Как старые, давно все сказавшие друг другу приятели.

— С продсклада ушел? — спросил Валера. — Я ж за тебя ручался.

Бычок засопел, но ответил солидно:

— Доктора запретили тяжести таскать. Помолчали.

— А из бани почему?

— Жарко.

— А в плавильном не жарко было?

— Хм… — Бычок отвел глаза.

— А швейцаром в кафе-мороженом?

— Драться не люблю.

— Какая же в кафе-мороженом драка?

— Плохо, что у них первого нет… — Бычок вздохнул и посмотрел сквозь стеклянные стены куда-то далеко-далеко. — Я без первого не человек… Скажи, Валера, для чего люди живут?

Валера, дочистивший тарелку, хотел было встать, но тут поймал этот длинный, собачьей тоски, взгляд Бычка.

— Для первого, — усмехнулся Валера, торопливо положил на стол металлический рубль и бросился со всех ног вон от своей жалости, немогущества, от этой уже отлетающей души. Стакан его остался нетронутым.

Детские сады в этом далеком городе были схожи с чудом. Чего здесь только не было! И выложенные плиткой бассейны, и огромные вечнозеленые оранжереи, и какие-то веселые горки, и фонтаны. А главное — цветущие, сияющие, нарядные, абсолютно счастливые лица детишек. И в ответ невольно расцветали лица родителей, в основном молодых, немногих бабушек и дедушек, пытающихся унять, усмирить и одновременно приласкать это счастливо орущее, неистовое от радости жизни маленькое воинство.