Александр Мишарин - К своим

— Есть. Как не быть… — двинулась в сторону ванной комнаты удивленная тетка.

…Из ванной доносился шум воды. Тетка накрывала на стол в кухне. Валера открыл чемодан, достал платье, встряхнул, вошел с ним в кухню.

— Вот, теть Жень, импортное.

— Да зачем же расходы такие? Валерочка? Спасибо… куда его мне? Разве что в гроб, — Евгения Михайловна села. Так садятся, чтобы оплакать всю свою нелегкую долю. — Одна я на белом свете. Никого, кроме тебя, нет. Ты уж не бросай меня. Недолго уж мне…

— Теть Жень, не надо. — Валера остановился у двери. — Ну кто вас бросает?

— Кому нужна старая неродная тетка! — настаивала Евгения Михайловна. — Тебе жить, да еще алименты. А тут еще я… Сироты мы с тобой…

— Теть Жень, про это пока не надо, — осторожно попросил Валера, кивнув в сторону ванной.

Тетка настороженно подняла на него глаза:

— Не по себе сук рубишь, Валериан…

На Иванова смотрело старое, сухое, недоброе лицо.

Нина в халате стояла у окна. Она слышала, как в прихожей говорила тетка:

— Да никакого беспокойства нет. Я к соседке пойду. Спокойной ночи…

— Спокойной ночи, — послышался голос Валеры, и Нина тоже кивнула головой.

Хлопнула дверь. Потом Валера что-то делал в комнате, что-то доставал, раздвигал тахту, шумел в ванной, а Нина все стояла около окна. Ей были видны железнодорожные пути, озеро, пустырь. Трубы ТЭЦ подняли три столба темного в сумерках пара. Горел, факел газа на каком-то производстве.

Валера подошел к ней, тронул за плечи.

— Стоило лететь пять часов/ чтобы увидеть все это, — проговорила она. — То же, что я вижу из своего окна каждый день.

По телевизору в программе «Время» показывали встречу или проводы какого-то высокого иностранного гостя. Гремел марш, печатал шаг почетный караул. Валера, взглянувший на экран, заинтересовался, подошел поближе, уставился на сухощавого, смуглого иностранца.

— Эй, что это ты там увидел? — Нина уже лежала в постели.

— Вовошку, — машинально ответил он.

— Какую Вовошку? — засмеялась Ни на. — Выключай и ложись.

— Да… сейчас…

На экране показывали уже другой сюжет, и Валера выключил телевизор.

…Кричал за окном электровоз. Горел факел. В темноте слышались два голоса.

— Тебе что, со мной плохо? — осторожно спрашивал мужской.

— Наоборот, — отвечал женский.

— Что наоборот?

— Очень хорошо.

— Давай спать?

— Спи, сирота казанская!

— Сама сирота! — Валера счастливо засмеялся.

Тишина.

И снова сон. В солнечных пятнах поляна под раскидистыми ветвями и женщина. Лицо ее смутно — то ли та, прежняя, то ли эта, Нина… А сын все так же пристально и строго смотрит, и в глазах его вопрос упрек, горечь, обида. И надежда…

Потом слышны рыдания.

— А что же ты плачешь?

— Потому что я не знаю, что будет дальше!

— У нас?

— И у нас тоже.

— Все будет хорошо. Все! И у нас. И У всех… Я постараюсь… Я очень постараюсь…

— Холодно… Прижми меня еще сильнее.

— Так теплее?

— Все равно холодно. Ой, как холодно… Я на юг, на солнце хочу… На юг. На юг! На юг…

— Не плачь… Я постараюсь…

— А почему у тебя голос дрожит?..

Записка на столе и голос Нины:

«Уехала домой. Прости, так будет лучше для тебя. Отдыхай, тебе надо отдохнуть. Ты кричишь во сне и все рвешься к своим. Поезжай. А я поехала к своим. Целую. Нина.»

Желтое такси, казавшееся серым под нарастающим дождем, подало длинный сигнал, а Валера все никак не мог проститься с теткой под бетонным навесом парадного.

— Ушла… пи до свиданья, ни спасибо. Эх, Валериан!..

— Ладно, теть Жень. Пока. Простудитесь.

— К Валентине-то будешь заезжать?

— Не знаю. На юге они.

Евгения Михайловна все еще держала Валерин плащ побелевшими от напряжения пальцами.

— Квитки от переводов не выкидывай, как я просила: иждивенство оформлять буду, обещали в собесе…

— Ну, пока… — снова заторопился Валера и обнял ее.

Она мелко, хлопотливо перекрестила его. И вдруг первый раз в жизни прильнула к нему. Он даже замер от непривычной ласки.

— Какой-то ты стал… — пыталась найти слова Евгения Михайловна, — задумавшийся… Задумчивый.

— Сам же торопился! — послышался голос водителя.

— Поговорим, тетя Жень. Мы еще обо всем поговорим! — кричал Валера уже на бегу, прикрывая от дождя плащом лицо.

А она стояла на крыльце, как старое каменное изваяние, постепенно теряя очертания в уплотняющемся потоке дождя.

— Она тебе тетка по отцовской или материнской линии? — спросил водитель, когда машина уже мчалась по Внуковскому шоссе.

— По общественной линии. — Валера сидел бледный. В себе.

Город кончался. Раздвигалась зелень летнего леса.

Валера вонзился к аэропортовскую толчею с неожиданным ожесточением. Все это броуново движение приехавших и отъезжающих с его потоками, ручейками, сумятицей вдруг показалось Валере враждебным.

— Людей задавишь! — кричали ему вслед.

— Последний рейс!

— Улетишь завтра.

— А-а, — он только мотнул раздраженно головой и снова устремился по перрону к выходу на летное поле.

— Вам говорят — нельзя! Русский язык понимаете? — Дежурная по перрону захлопнула перед ним дверцы.

— Ну вон же еще трап не откатили! — молил Валера.

— Нельзя, вам говорят!

— Мне завтра поздно!

— Нельзя!

Потерянно-жалкое лицо Валерия дернулось, но в следующий момент он уже перемахнул через загородку и побежал к самолету.

— Вернитесь! Гражданин, вернитесь! — крикнула дежурная вдогонку, а потом неуклюже побежала за ним по летному полю.

Валера несся по полю с отрешенным видом, тяжело дыша. Было видно, что сил у него немного, но он бежал, бежал, бежал…

От рывка вдруг раскрылся чемодан, и на мокрые бетонные плиты посыпались сувениры: разноцветные камни, костяные игрушки, нанайский бог…

Увидя все это жалкое богатство на ветреном и холодном аэродромном поле, Иванов вдруг замер. И сразу же был настигнут мужчиной в летной куртке, бежавшим ему наперерез, и запыхавшейся, раскрасневшейся дежурной.

«Псих ненормальный», — последнее, что услышал Валера от дежурной, когда его вернули в зал ожидания. Поискав глазами свободное место, он сел прямо на пол, у колонны. «Псих ненормальный» — застряло в голове…

Валера встал шатаясь, пошел в толпу и поглотился ею.

Он не шел, он брел, плыл среди людского потока, отдаваясь во власть течениям и водоворотам. Он не старался быть незаметным, он был действительно незаметен в этой миоголикой и одновременно безликой вокзальной толпе. Он был плоть от плоти их. Его одежда была их одеждой; он курил точно такие сигареты, какие курят миллионы, а здесь на вокзале — почти все. Он умывался в длинном кафельном туалете, точно так же втягивая в себя воздух и захлебываясь. Он инстинктивно бросался на каждое громкое объявление диктора и только секундой позже понимал, что оно касается не его. И так же чуть сторонился милиционера, как все грешное, мужское братство; и в то же время ловил ту секунду, когда с милицейского лица сойдет начальственное выражение и проступит их сообщническое, всемирное мужское озорство.