Юлий Дунский - Гори, гори, моя звезда...

Прямо против ворот стояла церковь — вернее, полцеркви, потому что передней стенки не было, все высадило еще в восемнадцатом году, когда по монастырю палили из пушек не то белые, не то красные.

Обогнув эту церковь, Охрим увидел, что на монастырском дворе среди почетных могил копошатся ребятишки. На плоской, черного мрамора могильной плите лежал человек. В руках его, скрещенных на груди, торчала свечка.

— Со святыми упокой!.. Со святыми упокой! — хором кричали окружившие могилу мальчишки и подпрыгивали в такт.

А две девочки стояли в сторонке и плакали.

— Это грех! Я мамке скажу! — всхлипывала одна. — Вас о тюрьму посадят!..

— Вы что творите? — спросил Охрим грозно.

Панихида оборвалась, а девочки затараторили, объясняя:

— Они его хоронить будут, а он живой!.. Только пьяный!..

Теперь Охрим разглядел, что в руках у покойника не свечка, а обглоданный кукурузный початок. Узнал он и самого покойника — это был Искремас. Артист тихо лежал на холодном черном мраморе — только похрапывал.

— Геть отсюда, враженята! — закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:

— Владимир Павлович! Владимир Павлович!

— Дети, дайте мне спать… Идите в школу, — пробормотал артист, не открывая глаз.

— Побудка! — сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.

— Охрим, — сообщил он равнодушно, — мне надо опохмелиться. У вас нет?

Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:

— Найдем. Вставайте.

…За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.

— Как вам не сты… Это бесчелове… — выкрикивал Искремас, захлебываясь.

А Охрим объяснял ему:

— У вас такая великая профессия… Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..

…Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.

— Я ведь к вам сердцем прилип, — хмуро говорил Охрим. — Я ж для вас стараюсь!

— Интересно, как там Крыся живет? — спросил вдруг Искремас.

— Живет, — передернул плечами Охрим. — Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?

— Охота есть, — вяло сказал Искремас. — Сил нет… И возможностей нету… Ну, я, ну, вы — что мы можем вдвоем?

— Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать…

— Нет! — решительно мотнул головой артист. — В этот проклятый амбар я не вернусь.

Охрим разозлился:

— Я ж говорю — нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем — ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.

Искремас не слушал — думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.

— Вот где надо бы ставить «Жанну», — печально сказал он.

— Где? — не понял писарь.

— Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки — это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную… А публика здесь, во дворе… А? Как вам?

— Да нет, — досадливо сморщился Охрим. — Тут нельзя. Это место плохое.

Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.

— Что вы! Это прекрасное место! — закричал он. — Вы ничего не понимаете… Тут все работает на эпоху — черная колокольня, развалины… А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..

Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.

— Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, — значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!

Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:

— Интересно… Добре, давайте ставить здесь.

У ворот монастыря была приклеена афиша:

«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ

ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ

ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ

«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».

ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА

ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».

Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.

Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса — чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.

Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.

Все артисты были очень молоды — не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.

— Мы начнем с деревенского карнавала… С праздника! — объяснял он с полным ртом гвоздей. — Война, страдания, смерть — все это будет потом. А пока — радость, радость без границ!

И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.

— Кого я вижу! — обрадовался Искремас. — Пришла поглядеть?

— А чего мне тут глядеть, — дерзко сказала Крыся. — Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.

Искремас усмехнулся:

— Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?

— Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.

— Кто тебя возьмет? — возмутился Искремас.

— А хоть кто, — сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. — Захочу — Юрко, захочу — Иван.

Хлопчики смущенно потупились.

— Глупости! — крикнул Искремас. — Марш на сцену!.. И эти двое — тоже!..

…Репетиция была в разгаре — последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо — чтобы только задать актерам ритм.

Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.

— Веселее! Веселее! — командовал он шепотом. — Но только т-ш-ш!.. Тихо… Это же репетиция!..

— Охрим! — позвали из глубины сцены. Возле трона сто-ял человек — однорукий, с пустым рукавом, заправленным под поясок.

Писарь подошел и недовольно спросил:

— Ты зачем здесь?

— Надо. Тебе на уме вытребеньки, а в городе новость… Анощенку заарестовали!

— Брешешь! Я бы первый знал — от Сердюка!