Корней Чуковский - Бородуля

Работа съезда захватила Бородулю. С утра до ночи заседал он во всевозможных комиссиях. Наконец 28 марта в Москве на Волхонке состоялось открытие первого центрального ГУТИВА.

Очень был польщен Бородуля, когда, подъехав на обтерханных дрожках к этому огромному белому зданию, он увидел на его фронтоне золоченую надпись, ярко сверкающую под лучами весеннего солнца:

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

ТУЧ И ВЕТРОВ

имени ИВАНА БОРОДУЛИ

— Видишь, — сказал он извозчику. — Там написано Иван Бородуля. А Иван Бородуля — я!

— Надо бы, барин, прибавить, — отозвался извозчик. — Сами видели, какая дорога.

Бородулю встретили восторженно. Лучшие ораторы в целом ряде речей осветили великое значение его изобретения. Прекрасную речь от имени Академии наук сказал академик С. Ф. Ольденбург:

— После того как погода подчинится Госплану, крестьянин будет обеспечен урожаем на тысячу лет вперед. Неурожайные годы отойдут в область предания. ГУТИВы и трактора так преобразят его жизнь, что отныне он быстрыми шагами пойдет к просвещению в творческой культурной работе.

— Верно! Правильно! — кричал Бородуля.

Он был страшно взволнован и вел себя весьма несолидно. Перебегал с места на место, хлопал в ладоши, открыто радовался каждой похвале — так и расплывался в улыбке, когда произносили его имя.

А когда Общество Любителей Архангельской флоры поднесло ему почетную золотую медаль, где была выбита надпись

— он гордо взял эту медаль и повесил себе на шею.

Замечательно, что в этих несолидных поступках не было и тени шутовства. Они были естественны, как поступки ребенка. Это чудесно почуяла наполнившая зал молодежь, которая никому не простила бы кокетства и фальши.

Когда Бородуля в ответ на одну приветственную речь откровенно сказал: «Мне очень приятно, что я такой знаменитый», все засмеялись безо всякой иронии.

Вообще чествование вышло на славу. Аудитория загудела от радости, когда встал один даровитый поэт и продекламировал такие стихи:

— Чудесно! — сказал Бородуля. — Я только не понимаю, какая такая замбога…

— Замбог — заместитель бога! — закричала толпа. Бородуля приосанился и важно поправил медаль.

В эту минуту он чувствовал себя новым Саваофом.

«Бородуля ж. новг. мужлан, бородатая баба, мужевидная женщина. Бородуля не мужик».

Эту ценную информацию сообщает нам словарь Даля. Фамилия «Бородуля» нет-нет, да встречается. Подслушал К. И. Чуковский новгородский говор, услышал где-то занятную фамилию — и…

Ничего подобного. Чуковский, почитатель и исследователь творчества Некрасова, позаимствовал «бородулю» прямиком из набросков к поэме «Без роду, без племени» (1877). Некрасовский бродяга «без роду, без племени» находчиво отвечает грозному начальнику:

«…начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания», — пояснял Некрасов А. Н. Пыпину. И дал сноску: «Бородуля — баба с бородой».

Вторая половина 1925 г. выдалась тяжелым для Чуковского временем — «Крокодил» и «Муха-Цокотуха» были запрещены, фининспекция конфисковала мебель. Дневник Чуковского переполнен в те месяцы неврастеническими описаниями подлинных и мнимых болезней: «Я все еще лежу (малокровие)…», «Лежу в инфлуэнце», «Болит правое ухо, правая часть головы, ни читать, ни писать, умираю…», «Бессонница. Нарывает мизинец на правой руке. Болит ухо. Болит сердце. Такое чувство, будто вся кровь у меня выпита» и пр.

Работать над «Бородулей» Чуковский начал летом 1925 г. в очевидной надежде поправить свои житейские и литературные обстоятельства. «Пишу свой идиотский роман, — левой ногой — но и то трудно» — заносит он в дневник 5 сентября. К ноябрю роман обрел название: «Роман мой „К К К“ все еще не кончен» (запись от 4 ноября). Самая пространная запись о романе была сделана 17 декабря:

«Только что написал в своем „Бородуле“ слова: Конец пятой части.

Три четверти девятого. Ура! Ура! Мне осталась только четвертая часть (о суде), за которую я даже не принимался. И нужно вы править все. И боюсь цензуры. Но главное сделано. Вся эта вещь написана мною лежа, во время самой тяжелой болезни. Болезнь заключается в слабости и, главное, тупости. Больше 5 часов в течение дня я туп беспросветно, мозги никак не работают, я даже читать не могу.

Лежать мне было хорошо. Свой кабинет я отдал Коле на день и Бобе на ночь, а сам устроился в узенькой комнатке, где родилась Мура, обставил свою кровать табуретом и двумя столиками — и царапаю карандашом с утра до ночи. Трудность моей работы заключается в том, что я ни одной строки не могу написать сразу. Никогда я не наблюдал, чтобы кому-нибудь другому с таким трудом давалась самая техника писания. Я перестраиваю каждую фразу семь или восемь раз, прежде чем она принимает сколько-нибудь приличный вид. Во всем „Бородуле“ нет строки, которая была бы сочинена без помарок. Поэтому писание происходило так: я на всевозможных клочках писал карандашом черт знает что, на следующий день переделывал и исправлял написанное, Боба брал мою исчерканную рукопись и переписывал ее на машинке, я снова черкал ее, Боба снова переписывал, я снова черкал — и сдавал в переписку барышне „Красной газеты“. Оттого-то в течение 100 дней я написал 90 страниц, — т. е. меньше страницы в день в результате целодневного и ежедневного напряженного труда. Ясно, что я болен. У меня вялость мозга. Но как ее лечить, я не знаю».

Как и почему роман «К. К. К.» стал «Бородулей», нам предстоит увидеть. А пока что идут переговоры с редакцией «Красной газеты». Несмотря на все трения Чуковского с цензурой и литературными чиновниками, редакции очень хотелось бы подписать публикацию именем популярного писателя. Чуковский непреклонен. 25 декабря он записывает в дневнике:

«„Бородуля“ у меня написан почти весь — I, II, III, V части и эпилог. Был у меня вчера Мак из „Красной“, убеждает меня дать свою фамилию, но я не хочу. Доводы я ему привел, не скрывая. Сейчас вышла книга Боцяновского о 1905 годе. Там была заметка обо мне. Госиздатская цензура выбросила: „Не надо рекламировать Чуковского!“ В позапрошлом году вышла моя книга о Горьком. О ней не было ни одной статейки, а ее идеи раскрадывались по мелочам журнальными писунами. Как критик я принужден молчать, ибо критика у нас теперь рапповская, судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами — их замалчивание, травля, улюлюкание — запрещения их цензурой — заставили меня сойти и с этой арены. И вот я нашел последний угол: шутовской газетный роман под прикрытием чужой фамилии. Кто же заставит меня — переставшего быть критиком, переставшего быть поэтом — идти в романисты! Да я, Корней Чуковский, вовсе и не романист, я бывший критик, бывший человек и т. д.»