Александр Чехов - Тайны живописи

Сергей . Ну и долго мы будем волынку тянуть?

Вадим . Ты о чем?

Сергей . Столько времени продолжается эта заумь, а до сих пор никакого действия! Ничего, что можно было бы считать интересным. Местами это забавно, может быть даже смешно, но не более. А в целом — слезоточивая, банальная мелодрама, заумные, нудные, однообразные, как осенний дождь диалоги — и это все, на что ты способен?

Вадим . Это и твоя пьеса тоже.

Сергей . Вот именно!

Вадим . Ты хотел интриги…

Сергей . И где она?

Марина . Нет, подожди, все только началось. Она уже изменила ему, скоро он об этом узнает.

Сергей . И что? Ну узнает, и что? Пойдет в ванную и размажет сопли по раковине? Я не вижу динамики. Ну хоть убей, не вижу! Я не вижу ничего, что могло бы заинтересовать. Нужны сильные характеры, нужна борьба, нужно прямое столкновение темы и контртемы, так, чтобы мурашки по коже.

Вадим . Что ты предлагаешь, любитель Шекспира?

Сергей . Дай мне возможность действовать!

Вадим . У тебя и раньше была такая возможность.

Сергей . Ага! Ты же следишь за каждым нашим шагом. Ты навязываешь нам свое видение сюжета. Ты что, вообразил себя автором? Так не пойдет! Сам говорил — мы не авторы, автор там, дома по машинке стучит, мы не какие-нибудь сочинители, мы актеры, мы живые, черт возьми.

Вадим . Положим, что так, но я не пойму, к чему ты клонишь? Хорошо, тебе не нравится сюжет. Предложи что-нибудь дельное!

Сергей . У меня есть план. Мы с Маринкой сделаем тебе такую пьесу, зритель вздрогнет!

Вадим . Мы с Маринкой…

Сергей . Только не мешай мне ради Бога!

Вадим . Тебе помешаешь!.. Ты же как танк.

Сергей улыбается. Вадим встает и уходит. Таня вскакивает.

Таня . Дураки вы!..

Таня выбегает в коридор вслед за Вадимом.

Вадим стоит у окна. За окном серое, вечернее небо, двор, стены домов, окна. Сзади подходит Таня. Вадим поворачивает к ней голову и смотрит ей в глаза. Долго.

Вадим . Может быть оно и к лучшему, как знать. Пусть оно идет, как идет.

Таня подходит и обнимает его сзади.

— Я люблю тишину. В тишине мир воспринимается по особенному. Ты вдруг начинаешь слышать то, что раньше не слышал или не обращал внимания. Каждый, даже самый незаметный звук, скрип половицы, звяканье фарфоровой чашки, когда ее ставят на блюдце, шум проехавшего автомобиля или шелест бумаги, когда переворачиваешь страницы книги. Я люблю шелест страниц. С детства еще. Он успокаивает. А когда звуков нет вообще, такое конечно редко бывает, тогда ты лучше воспринимаешь мир зрением. И еще запахи, можно сосредоточиться на запахах или на том, что чувствуешь кожей…

Ее голова лежала у Миши на коленях, и ему это было приятно. Обнаженные изящные ноги, которые она никогда не стеснялась при случае показать, покоились, скрещенные, на подлокотниках дивана, белая майка едва прикрывала черные трусики, зеленые глаза были устремлены куда-то вверх, нет, не в потолок, куда-то выше, дальше, в бесцветную неизвестность, ее тихий задумчивый голос в сочетании с шумом дождя уводил куда-то в ирреальное, сонное, метафизическое пространство, где не было на самом деле ни дождя, ни голоса, а были только мысли и легкие, прозрачные, мимолетные, воздушные образы, которые возникали и исчезали, сменяя друг друга со скоростью кинопленки — мечты, воспоминания. Капли стекали по стеклу окна, размывая внешний мир, дома и деревья в бессмысленную, динамичную, все время меняющуюся абстракцию.

Они все больше и больше проводили времени вместе. Практически окончательно перебравшись к нему жить, девушка встречала его вечерами, они ужинали, потом смотрели телевизор или просто болтали о всякой всячине, читали книги, ходили в гости. Сценарий свой Миша почти забросил, машинка была задвинута в угол стола и обиженно молчала, эта бездеятельная, вялая, дождливая праздность, продолжающаяся уже не первую неделю немного смущала и беспокоила его, впрочем, он надеялся вернуться к работе позже, когда позволят обстоятельства, а сейчас эта пауза, пожалуй, была даже на пользу — многое из первоначальных замыслов надо было переосмыслить, а может быть даже, в последнее время он все чаще об этом думал, переписать заново — слишком, слишком далеко зашла та странная, как-то само собой образовавшаяся связь между сценарием и его собственной, личной, вполне реальной жизнью, словно то, что было написано на бумаге неким мистическим образом через день или два воплощалось в действительности, и то смутное, тревожное предчувствие чего-то большого и крайне неприятного, которое непроизвольно выходило у него в последних сценах — о, это пугающее ожидание было очень знакомо ему и здесь, в этой комнате, по эту сторону стекла, оглядывая ситуацию со стороны, вспоминая прошедшие разговоры, реплики, взгляды и жесты, он часто ловил себя на мысли, что отношения Олега и Лены далеко не так просты, как кажутся, что здесь, возможно, кроется что-то в прошлом, нечто, о чем он не в силах знать, только догадываться, и это нечто, как виделось ему, могло изменить все в одночасье. Можно было, конечно, спросить Вику, но, с одной стороны, они были не настолько близкими друзьями, с другой — тема была уж больно щекотливая.

Лена неожиданно встала, села ему на колени и обвила руками шею.

— Ты что-то совсем не свой в последние дни, — сказала она, — Что происходит? Я говорю, а ты как будто не слышишь. Мне иногда кажется, что я живу со стенкой.

— Не обращай внимания. Этот сценарий…

— А что сценарий? — короткое движение бровью, — Кстати, когда ты перестанешь его прятать? Он столько места занимает в твоей жизни. Так хочется почитать!

— Когда закончу, — отрезал Миша, — Не могу показывать недоделанную вещь.

— Даже мне?

— Понимаешь… — он задумался на секунду, — Он — странный. Очень странный. Этот сценарий. Я иногда сам не понимаю, почему он выходит так, как получается. Это что-то из подсознания, что-то, что выше меня, или глубже. Как внутренний голос. Он словно говорит мне, что делать, как писать… И то, что получается… Это странно. Это как зеркало меня, моей жизни, всего, что со мной происходит. Кривое зеркало. Я не могу его тебе показать. Сейчас. Извини!

Она смотрела на него пристально, внимательно, не мигая, словно гипнотизируя и заглядывая таким образом в самые глубины его души.

— Ты меня боишься?

— Нет, что ты! — отступал Миша, — Дело не в этом. Может быть, я себя боюсь.

— Если ты не доверяешь даже себе, как ты можешь любить кого-то другого?

— Я люблю тебя! Ты мне веришь? Но это выше меня. Я еще не совсем в этом разобрался. Иногда я просто перестаю что бы то ни было понимать. Может быть, я его никогда не закончу.