Юрий Нагибин - Белая сирень

В доступном нам тогда материале очень осторожно обходился стороной вопрос об отношении Рахманинова к революции, зато упорно подчеркивалось, как истово выполнял он свой гражданский долг, участвуя в домовой охране, дежуря ночью на улице, озаряемой вспышками беспорядочной стрельбы. Одновременно утверждалось, что Рахманинов и не думал эмигрировать, просто в России концертов не было, а семью кормить надо, вот он и принял приглашение в Швецию на гастроли. Правда, гастроли растянулись на всю его оставшуюся жизнь, но это уже другой вопрос.

Когда что-то скрывают, возникают слухи и разрастаются в легенду. Так бытовала легенда, что ивановские мужики (Ивановка — имение Сатиных, фактическим хозяином которого стал Рахманинов, вложивший в него чуть не все свои средства) на глазах композитора грабили барский дом и выбросили из окна рояль, жалобно простонавший всеми своими струнами. И этот звук боли искалеченного инструмента решил для Рахманинова вопрос об отъезде. На самом деле мужики грабили имение в отсутствие хозяина, а рояль в том году Рахманинов не арендовал. Рахманинов не мог понять остервенения мужиков, с которыми всегда был в добрых отношениях, зачем они уничтожают то, что перешло в их руки. Это не прибавило ему восхищения «сеятелем и хранителем».

Летящие из окон рояли он видел в Москве, где еще раньше, в день объявления войны, охотнорядцы жгли нотный магазин его друга Юргенсона. Симпатия к городскому обывателю тоже понесла серьезный ущерб.

Его заставляли топтаться возле дома по ночам, и он подчинялся, но делал это с отвращением, ибо ненавидел всякое насилие над собой. Кабацкие разговоры соратников по дежурству не улучшали настроения.

Революция разорила композитора, чей нажиток был достигнут воистину нечеловеческим трудом. «Грабь награбленное» — лозунг революции, или по-интеллигентному: «экспроприация экспроприаторов», не должен был касаться людей искусства, которые никого не грабили и не экспроприировали, но музыкантов, артистов (Шаляпина в том числе), художников беспощадно обобрали, и с этой несправедливостью Рахманинов не мог смириться. Но еще мерзее были демагогия, ложь, двуличность, безжалостность — все милые качества мнимого народовластия, пышно расцветшие с первых дней революции. Рахманинов однозначно не принял того, что радостно возвещали его «Вешние воды».

Рахманинов был молчалив и сдержан, а его друг Федор Шаляпин во весь свой мощный голос проклинал новую власть. Правда, делал он это лишь при очень плотно закрытых дверях. Он был перепуган.

Константин Коровин в своих живо написанных мемуарах картинно изображает очередную квартирную проверку, едва не стоившую жизни Шаляпину. Пьяный матрос узнал его и хотел пустить в расход за то, что он пел на коленях перед государем. Был такой эпизод в жизни певца, он сделал это ради хора, коленопреклоненно просившего царя о прибавке к жалованью. Матроса с трудом угомонили, выдав Шаляпина за скромного церковного певчего, случайно похожего на низкопоклонного певца.

Рахманинов ухватился за первую попавшуюся возможность выехать из страны и навсегда покинул советскую ночь.

И, как уже говорилось, его тоска по России, по русскому небу, лесу, извилистым речкам, лугам, по воздуху, настоянному на полевом разнотравье, равно по оставшимся друзьям, не имела отношения к стране-застенку, стране-концлагерю. Мысль о возвращении в эту страну никогда не приходила ему в голову.

Он не хотел, чтобы враг топтал его землю, продираясь к русской святыне — Волге, перед этой огромной бедой отступила его ненависть к сталинскому режиму. Но не больше.

До войны отношения композитора и власти вовсе не были взаимно лояльны. Рахманинов давал концерты в пользу нуждающихся эмигрантов, в пользу инвалидов и бедствующих ветеранов белой армии. И его решили приструнить: посадили жалкого, ни в чем не повинного сводного брата, испытанный сталинский прием — держать человека на привязи через его родных и близких. Рахманинов протестовал, но тщетно. Тогда он выгнал со своего концерта — публично — советского консула с женой. Он заявил, что не будет играть, если эти люди немедленно не покинут зал. И тем пришлось с позором удалиться. Его и без того редко исполняли на бывшей Родине, музыка, созданная в эмиграции, оставалась под негласным запретом до благодушной эпохи застоя. Пластинки с записью «Всенощного бдения», сделанные в Болгарии, отбирали на таможне и били. Но тогда на долгое время Рахманинов вовсе исчез из репертуара певцов, пианистов, дирижеров, из радиопередач, потом его частично реабилитировали. Но в начале шестидесятых И. С. Козловский жаловался мне, что ему не дают исполнить по радио подготовленный им цикл романсов Рахманинова. Все это очень далеко от той идиллии, которую в меру своих слабых сил пыталась создать З. Апетян способом умолчания и комментариев.

Нужны ли еще доказательства, что Рахманинова не томило желание кинуться по шпалам в сталинскую Россию? Не испытывал этого желания и Шаляпин, хотя любил предаваться разговорной ностальгической тоске. Повздыхать о прелестях угарной русской баньки, о рыбалке и горьком запахе ночного костра на берегу реки, о смолистом русском лесе, о ситном с изюмом, квасе, грибных щах, холодном поросенке с хреном и тому подобных радостях минувших дней великий певец был мастак. Но случалось, разнежившись воспоминаниями о старой России, он представлял ее сегодняшнее лицо и, сплюнув, нарочито противным голосом заводил песню о разухабистой Маланье, которая связалась с комиссаром… Разногласий у друзей в отношении бывшей Родины не было.

Материалы, которыми мы пользовались, не давали отчетливого представления об отношениях Рахманинова с петербургскими музыкантами во главе с Римским-Корсаковым. Петербург исповедовал веру Могучей кучки и ее идеолога Стасова и при этом восторженно принял передовую музыку Скрябина. Для Рахманинова не оставалось места, как некогда для его кумира Чайковского. Рахманинов не был учеником Петра Ильича в буквальном смысле, но ярчайшим представителем его направления. Так что неприязнь петербуржцев досталась ему как бы по наследству. Но Чайковский в последние годы жизни стал не по зубам своим недругам, пришлось им склониться перед всесветной славой и признанием. Зато можно было всласть отыграться на его молодом, с еще не затвердевшим костяком последователе. В лучшем случае — брезгливое пожатие плеч: что можно выжать из грусти после Чайковского? В худшем — безжалостное улюлюканье, каким отметили его дебют симфониста. Никто не пытался отделить пусть незрелую, но высокоталантливую музыку от ужасного исполнения не вполне трезвым Глазуновым. И вообще-то плохой дирижер, он превзошел себя в лени и равнодушии. Кучкист Цезарь Кюи писал с ликованием: если бы в аду была консерватория, Рахманинов был бы первым учеником. Рахманинов оплатил свой петербургский провал тяжелым нервным срывом, на несколько лет прервавшим его творчество.