Юрий Нагибин - Белая сирень

Нынешний владелец «Сенара» не использует всех его возможностей. По профессии финансист (Кончаловский снижает его ценз до бухгалтера), он обнаружил в последние годы интерес к музыкальной судьбе деда, хлопочет об устройстве рахманиновского фестиваля в Люцерне, а прежде отдавал время лишь профессиональным заботам и спорту, был членом сборной Франции по бегу. Он и сейчас гордится худобой, силой мышц и легким шагом. Мы познакомились с его молодой женой и двумя ее очаровательными детьми от первого брака. Я не помню ее имени и для удобства рассказа назову — Жанна.

Как-то так получилось, что в первый день Жанна целиком завладела разговором. Она пришла в «Сенар», имея весьма смутное представление о Рахманинове, но, видимо, призраки, населяющие старое жилье, завладели ее впечатлительной душой, она стала завзятой рахманиноведкой и уже выпустила книгу о великом насельнике «Сенара». Она рылась в сваленных на чердаке и в необитаемых комнатах бумагах, письмах, собирала устные предания, легенды, сплетни. У нее весьма самостоятельное мнение о прежних обитателях дома, далеко не идиллическое. Мне не хочется касаться тех воистину сенсационных, но ничем и никем не подтвержденных открытий, которыми она нас буквально засыпала, а вот о том, что широко известно и окрестным жителям, и посетителям «Сенара», но, естественно, неведомо на родине композитора, я расскажу.

Чрезмерная разговорчивость Жанны, отодвинувшая мужа на второй план, привела к тому, что ее отстранили от участия в телевизионных съемках, которые состоялись на другой день силами наших мастеров маленького экрана, прибывших из Женевы. Они, собственно, прибывали дважды, ибо в первом случае потеряли ключ от багажника, где находились камера и кассеты. Чисто русское разгильдяйство, помноженное на советскую безответственность. Жанна ранеными глазами смотрела на счастливцев, со значительным и почему-то скорбным видом раз за разом — для дублей — вышагивающих лужайку, бормоча «семьдесят — восемьдесят», ибо съемки были не синхронными, и требовалась лишь артикуляция на предмет последующего озвучания.

Ее обида обернулась повышенной нервностью и своеобразной местью мужу. Когда мы спустились к озеру, где раньше находились купальня и лодочный причал, откуда Сергей Васильевич уходил в плавание, Жанна разделась догола при всем честном народе и выкупалась. Выйдя из воды, она принялась стряхивать с загорелой кожи водяные капли, не торопясь одеваться. При этом она вела французский разговор с Андроном на рахманиновскую тему. По чести, я сперва не осознал неприличия ее поступка, тем более что Андрон очень спокойно, будто так и принято в светском обществе, беседовал с нагой дамой, быть может, чуть чаще, чем обычно, поправляя — фокусируя? — очки. Я даже не обратил внимания, что дети с плачем убежали домой, а бухгалтер начал выписывать круги журавлиным шагом, вскидывая колени к подбородку и медленно отжимая ногу. Ведь никого не шокирует на Западе «топ-фри» — открытая грудь, может, мода шагнула дальше, обнажив не только верх, но и низ?

И лишь когда за обедом хозяин продолжал тем же смешным шагом кружить вокруг овального стола, словно не мог остановиться, я понял, что он находится в нервном шоке. А с маленькой дочерью случилась истерика. Но это позже. А пока, на пляже, отряхиваясь и отжимая мокрые волосы, Жанна рассказывала ровным голосом, а Кончаловский переводил для меня, что в маленьком городке, где мы остановились в гостинице, у Рахманинова была любовница из местных жительниц, намного его пережившая. Плодом долгой связи оказался сын-дебил, недавно умерший в пожилом возрасте. Все это не являлось тайной для обитателей «Сенара».

Наталья Александровна, и в юности не отличавшаяся красотой, разве что статью, рано постарела и утратила женскую привлекательность. Жалея ее, Рахманинов играл в добрую игру, постоянно восхищаясь наружностью жены и как бы подавляя уколы ревности. Его отношение к своей многолетней спутнице до конца оставалось безукоризненным — сердечным и почтительным, но что поделать, он был еще сильным мужчиной, и природа брала свое. Наталья Александровна ни разу не оскорбила брачный союз бездарной женской сценой. Она умела закрывать глаза на то, с чем не могла справиться, да и не видела в том нужды.

Но как удивительно умеет мстить жизнь за попытки навязать ей путы благостной лжи. Наши ханжи и лицемеры кидались на сценарий из-за бедной Марины, раз не сдержавшей сердца и обнявшей находившегося в забытьи любимого, а по крутым тропкам вокруг «Сенара», волоча ноги, ковылял седой дебил, в чьих искаженных чертах пробивалось сходство с отцом.

Вовсе не обязательно тащить вышеизложенное в сценарий, но, вместе с тем, эта история вполне может быть основой для любого художественного произведения, если знать все обстоятельства, всю глубину человечьих чувств и человечьей муки, которой оплачено то, что другим не стоит и полушки. Не надо пудрить и украшать великих покойников, не надо улучшать и редактировать прожитую ими жизнь, надо знать ее, стараться постигнуть изнутри и максимально правдиво изобразить. Правда не может унизить гения, его грехи искуплены творчеством, тем, что он дал людям. Он все равно бесконечно выше бездарных радетелей о его посмертной репутации.

Мне все-таки хотелось понять, что движет странной рахманиноведкой, с каким-то торжеством раскрывающей домашние секреты, пусть это секреты Полишинеля. У нас с Жанной был язык для прямого общения — немецкий.

— А я думал, вы любите Рахманинова, — сказал я.

— Он прекрасен! — То была интонация страсти. — Несчастный, счастливый, живой! Он наказан в своем потомстве…

В очередной приезд в Москву Конюс-Рахманинов — он удлинил фамилию — появился в моем доме с другой женой. У нее было одно неоспоримое преимущество перед Жанной — она не занималась Рахманиновым…

Я думаю, из всего вышесказанного понятно, почему мы отложили написанный и принятый «Мосфильмом» — с легким испугом, несмотря на всю «правильность» — сценарий и взялись за новый. Мы получили доступ к незнакомым материалам, возможность встретиться с людьми, которые лично знали композитора и его дом, побывать в «Сенаре» и приблизиться к истинному Рахманинову, а не к тому изнывающему в ностальгической тоске советскому патриоту, каким он оказался в умелых руках наших музыковедов. Совсем по-иному открылся и образ его эмигрантской жизни, яснее определился социальный и исторический фон, куда полнее и богаче — семейные отношения, да и Шаляпин предстал в своей очаровательной буйности, без сусального золота.

Почему же все-таки не состоялся фильм, которого многие ждали? А. Кончаловский в интервью и телевыступлениях говорит, что его не устроила концепция второго сценария. Это типичная режиссерская, скажем мягко, неправда. Все проще и сложнее. Прямая причина: продюсер Джон Дейли отказался субсидировать невероятно сложный постановочно и оттого дорогой фильм. Он сказал — со слов Кончаловского: я не «Парамаунт», не «Метро-Голдвин-Майер» и не «Коламбиа пикчерс», чтобы делать убыточный суперфильм. Он прав: фильм многие ждали, но куда больше — ничуть не ждали. Кому нужен давно отыгравшийся пианист и композитор-классик в век Майкла Джексона и Мадонны? Культура нынче не в почете ни на Востоке, ни на Западе. Прорыв «Амадеуса» состоялся раньше, к тому же шел через театр, долгую, изнурительную возню, и за ним стоял Форман в расцвете славы. Да ведь и Рахманинов не так всемирен, как творец «Волшебной флейты».