Надежда Кожушаная - Нога [киносценарий]

— Ну что, Валерий Мартынов? — Врач отнес костыли в сторону.

— Все хорошо. — Мартын улыбнулся.

— Спишь?

— Хорошо.

Медсестра принесла протез — дюралевую ногу, — они с врачом присели возле Мартына.

— Давно спишь? — спросил врач.

— Да. Уже, наверное, неделю. Даже больше.

Врач кивнул.

— Последние сны были не страшные. А может быть, привык. Ужас есть, но какой-то… Как будто восторг. — Он хихикнул. — Наверное, похоже на роды.

— О-о! — Врач удивился и посмотрел ему в лицо.

— Правда. И что нога болит, уже не кажется.

— Встаем? — Сестра готовилась держать Мартына за локти.

— А можно мне быть здесь, пока я научусь ходить? — Мартын боялся подняться.

— Встали! — Врач стал серьезным.

Его взяли под локти — и он поднялся.

— Снов-то больше нет, — сказал он.

Ночью, чтобы не уснуть, медсестра Маруся кривлялась сама себе, глядясь в выгнутую никелированную поверхность бикса. И увидела в ней отражение осторожно подходящего к ней человека. Дождалась, когда он подошел совсем, и обернулась, чтобы напугать первой:

— Ну, чего, Мартын?! Что ты бродишь ночью? Спи!

Подошедший не ожидал и, растерявшись, попросил радедорм.

— Иди! — сказала Маруся. — На три месяца вперед радедорм сожрали. Через неделю зайдешь…

— Жалко, — сказал подошедший и пошел прочь по коридору.

Он едва успел дойти до двери, ведущей на лестницу, — сестра закричала страшно, одним воплем отпихивая от себя зачем-то стол, чтобы убежать, чтобы догнать? Спрятаться? Кричала и не могла оторвать взгляда от человека, который, быстро оглянувшись, исчез на лестнице. Он был как две капли воды похож на Мартына, но у него было две ноги.

Опять было лето. Мартын ходил по двору на протезе почти уверенно, хотя и уставал.

Они собирались в садике возле кухни перед обедом и после ужина. Играли на гитарах, рассматривали армейские альбомы, играли в карты, пели, говорили об оружии и были недосягаемы для остального мира, потому что в прошлом их была война. Медсестра, которая когда-то пристегивала Мартыну протез, ждала его соседа постарше.

пел тот, которого ранило в мошонку. Лицо у него было вдохновленное и суровое. Он готов был сражаться и дальше.

— Маруся, слышал, Мартына видела на двух ногах.

— Опять?

— Не, тогда еще. Я ей сказал: «Ты, старуха, при аптеке, осторожнее с препаратами, еще не то увидишь».

— …и в Африке туз.

— У нас Рыжий был. Ни разу не выстрелил — там же.

— Я говорю: «Ты, сука, ты второй день из Союза, оглядись! Не та точка, здесь „духи“ сейчас будут и „шмели“ — тюх-тюх — через время».

— Какие шмели? — спросил парень с перевязанным носом.

— Ты сколько там был?

— Одиннадцать часов.

— «Шмель» — это вертолет огневой поддержки, — объяснили ему. — Прилетает — и пятнадцать минут обрабатывает. И все. У него только руль не стреляет.

— А…

— Он мне: «Неисполнение приказа!..» Я ребят отозвал, все умные — за мной, а он там как стоял, так и стоит навечно с исполнительными…

— …переулок Дружбы, дом 5…

Мартын подошел к сестре. Она улыбнулась — сморщила лицо:

— Все?

— Отползаем, — сказал Мартын.

— Куда решил?

— А куда первый самолет.

— Счастливо. — И опять посмотрела на «своего». Он переписывал песню, которую пел раненный в мошонку:

— Обожди, помедленней. «Я глотаю пыль…»

— И трясу яйцами от страха, — бросил кто-то, проходивший мимо.

— Правда, что ли?

— Козел. «Глотаю пыль и обливаюсь потом».

Мартын закрыл глаза и подставил лицо солнцу и не сразу увидел Рыжего, который появился внезапно за больными. Не подходил, смотрел и смотрел на Мартына, во взгляде его не было укора, он смотрел, как смотрят на чужого, лицо его было видно теперь: оно было чистым. Он повзрослел, если может повзрослеть убитый в девятнадцать лет безвинный человек.

Мартын увидел его и обрадовался. Показал протез, улыбался. Сказал:

— Тебя давно не было. Где ты теперь живешь?

— Там.

— А почему домой не едешь?

— А ты поедешь?

— Нет.

— А спрашиваешь.

— Хорошо там сейчас? Конечно, хорошо. И аккордеон.

— Ой, правоверные идут! — заговорили раненые на двоих, которые всегда приходили позже, чтобы не привлекать внимания, но всегда его привлекали: азербайджанцы или абхазцы.

— Ты почему правоверных резала? — коверкая язык, полез к ним кто-то поздоровее. — Аллях-баши не простит!

Азербайджанцы огрызались, все внимание перешло к ним, но Рыжий сказал вдруг Мартыну строго и тихо:

— Вчера вечером ты бросил меня.

— Бросил? Я?!

— Ты так спешил. Если тебе хотелось побыть одному, надо было так и сказать.

— Я не понимаю! — Мартын помолчал, подумал. — А ты хорошо искал?

Рыжий молчал.

— Ладно, потом найдешь. Подумаешь, нога. Что она может одна?.. Я убежал от тебя… а больше я ничего не делал?

— Я не могу сказать. Только Камиллы нет уже несколько часов.

— Кого?!

— Аллях один! — говорил здоровый, и все смеялись. — Не велел обижать! Ай-яй!

Рыжий помолчал еще и исчез, дернувшись вдруг на неслышный Мартыну крик оттуда, куда он скрывался после встреч.

Это был счастливый, хотя и трудный день.

У Мартына теперь была комната, где всегда был порядок. Перед тем как уйти на работу, он постоял в тот день перед зеркалом, разглядывая опухшее от вчерашнего питья и скандала лицо. Усы — гордость — «песнярские». Пошел, так же внимательно, как усы, оглядев комнату. Все в порядке.

Ждал целую минуту, спрятавшись за угол. Она появилась — высокая, гораздо выше его, — почти красивая.

Она уже взялась за ручку двери, когда он подошел и сказал открыто и просто, как репетировал:

— Привет.

Она отдернула руку, смотрела молча и мрачно.

— Я вчера тебе нахамил, извини, — сказал он и похлопал себя в наказание по рукам, коснулся ее руки. — Мне вообще нельзя пить.

Она, оскорбленная его вчерашней наглостью и вынужденная быть великодушной потому, что он калека, все-таки, почти неожиданно для себя, простила и усмехнулась грустно, не ему, а всем этим проклятым обстоятельствам:

— Да ладно. — И сразу нахмурилась опять. — Только больше не лезь, понял? У меня своя жизнь, у тебя — своя! И я не собираюсь!

— Я правда не хотел, — сказал он и опять тронул ее рукой.

— Пошли. — Она вздохнула и опять открыла дверь.

Плохо только, что они работали в одной комнате. Кроме них там сидела еще одна девушка, Анжелика, настолько некрасивая, что ее можно было не принимать в расчет. Мартынов — а работали они в отделе учета военкомата — старался вести день прилично: его, кажется, простили.