Надежда Кожушаная - Прорва

— Марсельеза, — доложил усатый хрипло.

— Вы что: покрасили Марсельезу? — Адъютант потрогал лошадь за бок и почему-то сразу охрип.

— Так точно, — произнес кто-то шепотом.

— Чем?

— Гуталином.

— Но он же пахнет!

Молчание.

— А если Главнокомандующий испачкается? — кричал Адъютант. — Или вы думаете, что он не может отличить коня от кобылы?!

— На этот случай привезен бутафор из Большого театра, — и Адъютанту показали на блюдечке вещь, по которой — если хорошо прилепить — можно сразу отличить коня от кобылы.

— Обстановка, — осмелился выговорить муж Анны. — Виновные наказаны. Бурдюк отправлен обратно. Василий в курсе. Выхода нет.

— Если бы не Василий!.. — прохрипел Адъютант. Отошел на два шага.

Бутафор показал, как будет пристроена «вещь» под хвост. Марсельеза стояла молча, красиво, парадно.

Адъютант ушел к машине, постоял перед дверцей, но больше указаний не давал. Сел. Помолчал. Приказал шоферу:

— В Ленинград!

Лошадь красиво приподняла хвост, красиво повела ноздрями, а двойник мужа Анны выпустил изо рта целый бак задержанного во рту воздуха.

— Ну и что? — сказал Писатель Другу, выходя из писательского дома. — Совсем не больно.

— Скажите судьбе спасибо за то, что у вас есть такие друзья! — сказал Писателю Необратиевский. — Будь моя воля!..

— Он осознает! — суетился Георгий. — А дома я ему еще не то скажу!.. Вас подвезти?

Необратиевский кивнул, подумав, и Георгий побежал к машине.

Писатель с Другом шли по широкому тротуару, и Друг некоторое время торжественно молчал, паря над тротуаром. Потом они завернули за угол, Друг опустился на землю и разразился монологом:

— Весь суд я представлял себе, что будет, если я скажу им то, что думаю. «Уроды! Я не хочу, чтобы моя значимость определялась по тому, как я буду вести себя в день смерти… политбюро! Я хочу жить независимо от величия времени! Я — судьба! Я — личность! И я имею право думать так, как мне дано от Бога, а не так, как велено!» …И как я сдержался? — и смеялся от счастья: он никогда еще не был так красноречив и свободен, как сейчас. Его несло и подбрасывало от того, что он только что совершил подвиг.

— Но как они тебя ненавидят! — продолжал он, незаметно для себя начиная маршировать в ногу с Писателем, который выдувал из сжатых губ радостный военный марш. — Знаешь, почему Георгий назвал тебя посредственностью? А… потому что Необратиевский сказал пред судом: «Покажите мне настоящего гения — и я буду есть на нем огурцы! Но только настоящего! Ненастоящего не показывайте!» И Георгий отыграл… нет, как они… помнишь, ты один раз сказал гени-аль-ную фразу: «Человечество ненавидит запах человека!» Это ге-ни-аль-но!

— Это не я сказал, — Писатель оборвал марш.

— Это ты сказал!

— Это не я! — Писатель повысил голос. — Я повторил!

— А кто сказал?

— А вот это вас на касается, — и Писатель пошел дальше, засунув руки в карманы, чтобы не ударить.

— «Вас»?! — Друг изумился неприязни. — Ничего ты не понял. А ты знаешь, что бы я тебе сказал, если бы был «вас»?! — И даже остановился в азарте. — Я бы сказал: «Слушай, ты, конечно, гений, но ты идиот. Не пиши ты им гениально! Напиши им… интермедию, в конце концов! Им же все равно! Им — все равно!..» Но я так не сказал? И не скажу, — опять догнал и зашагал рядом, и опять почувствовал себя человеком. — Ничего. Время лечит. Главное, что ты опять можешь писать. Ничего.

Они стояли у писательской квартиры.

— Я тебя довел, я спокоен, — сказал Друг, пожимая Писателю руку. — До завтра, — и заставил Писателя трижды поцеловаться с собой.

Писатель резко закрыл за ним дверь, пошел на кухню и вернулся на звонок. Распахнул дверь.

Друг, засунув руки в карманы, стоял перед ним:

— Знаешь что?.. — медленно. — А у тебя есть что-нибудь ненапечатанное?

— Прямо сейчас? — спросил Писатель. Друг вошел в квартиру и прошел к рабочему столу. На столе лежала рукопись, которую читал Адвокат когда-то. Писатель молчал.

Друг вытащил одну руку и листнул рукопись:

— Нет, сейчас читать не буду. Хорошее?

— Нормальное, — ответил Писатель и побледнел.

— Больше ничего нет?

— Больше — ничего.

Друг достал ручку, повернул рукопись лицом к писателю и попросил:

— Напиши: «Посвящается моему другу. Мне». Если я действительно для тебя значу. Если ты — человек, — и опустил глаза, потому что ему стало бы очень больно, если бы ему отказали.

Писатель взял ручку и быстро, быстрее, чтобы Друг наконец ушел, подписал рукопись.

Друг выдохнул счастливо, и на глазах его показались слезы:

— Спасибо, — и опять трижды заставил писателя поцеловаться с собой. — Ты действительно гений. Пойду, а то расплачусь. Сегодня брать не буду: потеряю на радостях. Завтра заеду на таксомоторе!.. — Погрозил пальцем. — И кстати, завезу словарь синонимов, — и еще раз поцеловал.

Писатель не стал закрывать за ним дверь: у него дрожали руки и колени от бессильной ярости.

Дверь опять открылась, и Друг сказал с порога, всунувшись в квартиру:

— У тебя в ящике письмо! — и все-таки ушел, наконец.

Писатель смотрел на рукопись. Дарственная надпись на титульном листе быстро превращалась в червей, черви стали жрать бумагу.

Писатель вышел на кухню, открыл окно, чтобы глотнуть воздуха: он действительно любил то, что написал.

По улице шел Друг, и даже с шестого этажа было видно, что в голове его вот-вот родится какая-то значительная мысль, о которой даже не подозревает мир.

Писатель успокоился.

— Почему-то неохота писать, — сказал он. Плюнул в Друга, но тот успел завернуть за угол, и плевок пропал даром.

Писатель закурил папиросу. Красиво, как в кино. Стряхнул пепел за окошко — и прыгнул вниз, на асфальт, с шестого этажа, постаравшись обогнать пепел и упасть так, чтобы голова его сразу разбилась на тысячу кусочков.

От звука разбившегося Писателя Адвокат, ушедший пешком по набережным Москвы-реки, решился — и прыгнул в воду, умело перепрыгнув ее саженками, вылез на другой берег другим человеком: пока плыл — зарос щетиной, потерял очки и шарф. Пошел — и даже походка изменилась у него.

— Добрый вечер, здрассте! — сказал он миловидной женщине в форме строителя метро. — Я иду в Нижний Тагил. Поехали.

Она засмеялась: такой веселый! Он поправил котомку, вылил воду из сапог и тоже улыбнулся:

— Ну и зря! Там в лесу во-от такие рябчики! — и зашагал дальше.

— С наступающим! — крикнула женщина и помахала, высоко вытянув руку вверх, а другой — прикрыв подмышку: так «махали» тогда в кинофильмах.

«Друг Мой!

Вряд ли мы увидимся еще, — писала Анна по-французски, строго выговаривая французские слова, с наслаждением комкая их и опускаясь голосом все ниже и ниже, стараясь басить, как лучшие француженки. — Но письмо мое вовсе не трагическое: я устала от трагедий. Вчера мне было страшно в последний раз, и сегодня я здорова. Я приготовила обед, большой, какой готовила мама. И почти все приготовленное пришлось выбросить наутро. Я заплакала, потому что ничего не бывает просто так на свете: если я выбрасываю еду, значит, впереди обязательно будет голод. Помнишь, как было голодно, как мучительно!.. И когда я придумала этот бывший-будущий голод, я устала вдруг. Я уснула и выспалась и спросила себя: какой голод? Зачем? И вместе с выдуманным — исчез и тот, настоящий, бывший когда-то…