Робин Маккинли - Меч королевы

Тоска по дому накатывала неожиданными приступами, да такими сильными, что Красный Ветер, по горским меркам – верная старая кляча, которой можно доверить детей и идиотов, чувствовал, как наездница застывает у него на спине, тревожно вскидывал голову и гарцевал. Она не плакала с той первой ночи в королевском шатре. Осторожно, рационально, Харри пыталась разобраться, по чему на самом деле тоскует: Острова казались далеким прошлым, и по времени, проведенному в Резиденции в Истане, она не скучала. Припоминала лица сэра Чарльза и леди Амелии с болью в сердце, тревожилась за брата и беспокоилась о том, что он думает о пропавшей сестре. А вот мудрого терпеливого понимания Джека Дэдхема ей не хватало. Но мысль о нем наполняла ее странным покоем, словно его любовь к стране, ставшей ему новым домом, перевешивала кажущуюся невозможность случившегося. Словно он знал, что с ней все в порядке. Уныние чаще всего настигало ее в минуты наибольшей непринужденности. Например, смотрит она на линию гор впереди, приближающуюся с каждым днем, наблюдая, как остро их края вонзаются в небо. Красный Ветер трусит по пятам за Огненным Сердцем, пустынный ветер гладит по щеке, а солнце – по плечам и покрытой капюшоном голове. И внезапно горло перехватывает от тоски по дому. Или ее вдруг накрывало за королевским столом, пока она сидела, скрестив ноги и поедая любимый сыр, сладкий, коричневый и хрустящий, с завистью прислушиваясь к беседе, которой по-прежнему не понимала, за исключением отдельных слов и фраз.

«Я скучаю по тому, чего у меня нет, – подумала она однажды поздно ночью, ворочаясь на своих подушках. – Это не имеет ничего общего с тем, по чему мне следовало бы тосковать… Джек, самый старый полковник на действительной службе, глядящий поверх пустыни на горы, понял бы. Просто я не отсюда. Неважно, что я уже почти такая же загорелая, как они, что могу провести в седле целый день и не жаловаться. Неважно даже, что их Вода Видения действует на меня как на немногих из их племени. Просто поразительно, что она подействовала на меня, хотя я родом не с гор. Но это не делает меня горянкой больше, чем вначале».

Она лежала без сна, мечтая о том, чего не могла получить. А ведь совсем недавно она точно так же маялась бессонницей, грезя о прямо противоположном тому, что потеряла. В этом присутствовала определенная горькая ирония. «Не самая полезная разновидность приспособляемости, – подумала Харри и с отчаянием добавила: – Но какая приспособляемость пошла бы мне на пользу?» Она проследила всю свою жизнь до раннего детства, и впервые за много лет в памяти всплыли вспышки гнева. Она переросла их так рано, что едва помнила. Зато живо вспомнила, как они пугали ее саму, еще младенца в манеже. Уже тогда она чувствовала, что дело неладно. Две няньки с перепугу уволились. Справилась с напастью, а заодно и с дочерью, мама. Методами суровыми, но действенными. Это воспоминание потянуло за собой другое, тоже запрятанное в тайники души много лет назад: понимание собственной инакости, неправильности, пришедшей на место припадков. И вместе с этим знанием росла странная, немышечная форма самоконтроля. В то время она с детской тоской, вызванной приближением взрослости, думала, что все учатся такому самообладанию, но теперь, в темноте пустыни, уверенность таяла. Некая сторона ее новой, по-прежнему необъяснимой и непредсказуемой жизни в горах будила и пыталась восстановить то старое, долго игнорируемое ощущение самоограничения. И часть ее с готовностью потянулась к этому уроку, но не могла пока толком уловить суть или извлечь из него пользу. К тому же в новой жизни присутствовала подлинность, которой не хватало жизни прежней. Харри потрясенно осознала, что то свое существование она никогда по-настоящему не любила и не ненавидела. Она никогда не разглядывала мир, где привыкла жить, так близко, чтобы он пробудил в ней страсть. А новый мир уже стал для нее более ярким, до экстаза, до ужаса более ярким, чем вспоминающаяся с любовью, но неотчетливо, милая зеленая страна ее прежней жизни.

На следующее утро за завтраком особого аппетита не было. Харри скормила свою порцию Наркнон. Та удовлетворенно рыгнула и отправилась обратно спать, пока слуги не выставили ее, начав снимать королевский шатер. В тот вечер они остановились вблизи предгорий. На кустах вокруг начали появляться настоящие листья, и некоторые даже зеленые. Возле лагеря бежал ручей, тогда как раньше они пользовались маленькими скрытыми источниками пустыни, и Харри впервые с момента появления в лагере по-настоящему искупалась в большой серебряной чаше. В дороге лишней воды было мало. На сей раз слуги оставили полотенца и чистое желтое одеяние для нее и вышли, как только ванна наполнилась.

Лагерь разбили за хребтом, переходившим уже в настоящую гору. Палатки раскинули вокруг свободного пространства в центре. На краю поставили королевский шатер. На этом свободном пятачке всегда по вечерам горел костер, но сегодня костер достраивали, пока он не заревел и не взметнулся выше человеческого роста. Закончив дела, все пришли и расселись кольцом вокруг огня. Бледные шубы собак в свете костра сделались красными и коричневыми. Призрачная раскраска котов казалась еще таинственнее, чем всегда. Стену королевского шатра, выходившую на костер, подняли, и Харри с Корлатом и его Всадниками сидели на открытом краю и глядели в огонь вместе с остальными.

Спустя некоторое время к кругу перестали присоединяться новые темные фигуры. Отблески пламени извивались и плясали, и Харри не могла понять, сколько здесь народу. Огненная башня начала прогорать, пока не превратилась в уютный костерок, какие они с братом время от времени устраивали в детстве, когда позволяли родители и погода.

Полилась песня. Несколько струнных инструментов наподобие лютни и деревянные трубы создавали гармоничный аккомпанемент. Харри узнавала баллады, даже не понимая слов, и сожалела о своем непонимании, теребила коврик и поглядывала на Корлата. Вот он взглянул на нее, перехватив ее разочарование. Этот взгляд не нес ободрения, но и не обескураживал, как то бывало теперь. И как обычно, в его взгляде присутствовал оттенок тоски или робости. Он либо утратил, либо, и это казалось ей более вероятным, научился сдерживать приправленную досадой озадаченность, замеченную ею в ту ночь, когда она выпила Воду Видения. Харри встала, подошла к королю и села рядом. Она подтянула колени к подбородку и уставилась на огонь, слушая слова, которых не понимала. В лагере присутствовал по меньшей мере еще один человек, способный говорить по-островному. Тот, кто работал переводчиком у Корлата в Резиденции. Хотя Петерсон правильно догадался об отсутствии такой необходимости. Но Харри так и не удалось его вычислить. А ведь он мог бы говорить с ней и научить ее новым горским словам, чтобы она могла разговаривать с окружающими. Мог бы перевести ей слова песен. Но этот человек пожелал остаться ей неизвестным, или мало ценил свое умение, или не чувствовал жалости к ее изоляции. Она, Чужая, не принадлежала пустыне и горам.