Василий Горъ - Игрушка Двуликого

«Осторожно, сгоришь!!!» – мысленно вскрикиваю я и облегченно перевожу дух – почувствовав жар, поднимающийся от пламени, беспечный летун судорожно взмахивает крылышками, на миг замирает в воздухе и, развернувшись на месте, торопливо уносится к дальней стене.

Устало улыбаюсь, провожаю его взглядом и… холодею от ужаса: счастливо избежав одной опасности, мотылек вот-вот влипнет во вторую – в здоровенную паутину, затягивающую угол между стеной и потолком!

Влипает. Почти в самую середину. Сначала одним, а затем и вторым крылом.

Перевожу взгляд вправо, на темно-серое пятнышко, торопливо бегущее по толстой серебристой нити, невесть в который раз за утро пытаюсь шевельнуть хотя бы рукой и, поняв, что все еще не в состоянии, закрываю глаза, чтобы не видеть финала разыгрывающейся трагедии.

«От судьбы не убежишь…» – мелькает в голове, и я, горько усмехнувшись, проваливаюсь в прошлое…

…То, что грязно-серая полоса, стремительно уносящаяся вправо, это размокшая от дождей земля, я понимаю не сразу, а только тогда, когда замечаю заляпанный бурыми пятнами носок сапога, стремя, округлый бок, покрытый коротким рыжим волосом, и мелькающие копыта.

Пытаюсь вывернуть голову, чтобы рассмотреть хозяина сапога, и на миг слепну от дикой, ни с чем не сравнимой головной боли, одновременно простреливающей оба виска.

Схватиться за голову почему-то не получается. Закусить губу – тоже. Ошалело прислушиваюсь к своим ощущениям и вдруг понимаю, что мои руки связаны за спиной, а во рту – хейсарская узда! [230]

«Унгар?!» – мысленно вскрикиваю я и зверею. Но как-то странно: несмотря на безумное, всепоглощающее бешенство, выжигающее душу, разум остается холодным, как лед. И позволяет мне не только мыслить, но и чувствовать окружающий мир. Причем в несколько раз острее и сильнее, чем обычно.

Первым усиливается обоняние: я не просто ощущаю выворачивающий наизнанку смрад, но и выделяю в нем тошнотворные запахи гари, крови, нечистот, лошадиного и человеческого пота, а также знакомый аромат отвара алотты, которым меня, скорее всего, и опоили. Со слухом творится то же самое – я слышу перестук копыт двух коней, спокойное дыхание Унгара и хриплое – его спутника, позвякивание сбруи и многое, многое другое.

Увы, у такой остроты ощущений есть и свои изъяны – я вообще не чувствую связанных рук и ног и четко понимаю, что сейчас не способна не только воспользоваться своим шаммором, но и просто стоять в вертикальном положении!

«Для того чтобы уйти, стоять не обязательно…» – мелькает на краю сознания, и я, поняв, что это состояние ясности – прощальный дар Бастарза, пытаюсь просунуть распухший язык между зубами и уздой. Увы, ремешки затянуты на совесть, значит, возможности откусить язык у меня нет.

Закрываю глаза, некоторое время обдумываю свое дальнейшее поведение и, приняв решение, негромко зову:

– Унгар?!

Говорить с уздой во рту нелегко – деревяшка мешает шевелить языком, а распухший и пересохший язык превращает слова в набор почти бессвязных звуков. Кроме того, за время моего пребывания в беспамятстве деревяшка успела стереть до крови уголки рта, а горло и небо пересохли настолько, что я их практически не чувствую.

Мой похититель понимает. И наклоняется поближе:

– Да, моя латт’иара?

Слово «моя», выделенное интонацией, не задевает – я пропускаю его мимо ушей и продолжаю:

– Мне надо до ветру… [231]

Мелькание серых полос замедляется, а затем в поле моего зрения вплывает и останавливается каменюга размерами с бычью голову.

Невольно задерживаю дыхание и на некоторое время теряю сознание, когда перевернувшийся мир в разы усиливает и без того не слабую головную боль.

Прихожу в себя у Унгара на руках. И на некоторое время теряю дар речи, сообразив, что мои шоссы спущены до щиколоток, колени упираются в грудь, а я вишу над землей в позе отсаживаемого ребенка!

– Пс-пс-пс… – сопит Ночная Тишь. – Пс-пс-пс…

– Поставь меня на ноги!!!

– Они затекли. Не устоишь… – короткими, рваными фразами объясняет он, но в его голосе все равно слышится ВОЖДЕЛЕНИЕ!

– Поставь сейчас же!!! – уже не говорю, а рычу я и пытаюсь вырваться.

Можно было и не пытаться – Унгар намного сильнее, и мои трепыхания его только смешат.

– Да мне не тяжело. Опять же, ничего нового я не увижу: ты была без сознания два дня, и… мне уже приходилось тебя мыть…

«Два дня?!» – мысленно повторяю я, недоверчиво вскидываю голову к небу и сглатываю: дело к вечеру, запах отвара алотты никуда не делся, значит, это может быть правдой!

На несколько мгновений меня охватывает ужас – раз Ночная Тишь совершенно спокоен, значит, преследования он не опасается. А такое может быть лишь только в том случае, если… если Крома… если Крома уже…

Закончить эту фразу я себе не позволяю – резко дергаю головой, из-за чего виски простреливает новая вспышка боли, и все-таки справляю нужду: умирать в луже собственной мочи я не собираюсь…

– Умница… – дождавшись, пока я закончу, усмехается Унгар, затем делает шаг в сторону, укладывает меня на землю и возвращает на место нижнее белье и шоссы.

«Мы в пути вторые сутки…» – мысленно повторяю я, потом ощущаю, что в поясницу все еще дует, почему-то решаю, что шнуровку Ночная Тишь затягивать не собирается, и с издевкой интересуюсь:

– Что, никак не налюбуешься моим голым задом?

Он на мгновение замирает, затем рывком затягивает узлы, подхватывает меня на руки, подходит к изможденному коню, еле стоящему на ногах, и молча забрасывает меня на круп.

В это время подает голос его спутник:

– Ищи место… для… погребального… костра, аниачи… [232]

Побратим Унгара еле дышит, и я, уставившись в землю, расплываюсь в счастливой улыбке: если Кром и ушел, то как настоящий воин!

Ночная Тишь скрипит зубами, затем взлетает на коня и негромко выдыхает:

– У-уэй…

…Ущелье, заваленное камнями, кажется бесконечным. Наверное, потому, что каждое движение коня отдается во мне болью: болит голова, мышцы челюсти и губы, болит щека, стертая о вальтрап, правая грудь, упирающаяся в какой-то ремень, запястья, щиколотки, бедра и даже живот, набитый об позвоночник везущего меня коня. Видимо, поэтому, увидев, что каменное крошево уползает куда-то в сторону, уступая место островкам пожухлой травы, я не сразу понимаю, что мы съезжаем с дороги.

Конь спускается в небольшую ложбинку, затем, увязая в глинистом дне, с трудом перебирается через тоненький ручеек и начинает взбираться в гору. Проходит эдак с половину перестрела, останавливается, и тут на меня обрушивается темнота: слишком резкий рывок Унгара, стаскивающего мое тело с крупа, на какое-то время отправляет в забытье.