Дмитрий Манасыпов - Охотник за головами

Здоровяк, сын сельского старосты, налился дурной кровью, шагнул было вперед, сжимая литые кулаки. Отец перехватил рукой поперек груди, цыкнул что-то в густую бородищу. Сынок, запросто останавливающий конскую тройку, сник, остался на месте. С отцом спорить пока не решался, в здешних деревнях слово старшего все еще оставалось законом.

Сержант фыркнул, глядя на деревенских. Не-не-не, здесь ему точно ничего не светит. Эти, жалованные еще прадедом царящего государя особыми милостями и вольностями, на службу никогда не торопились. Поговаривали бабки у колодца, что какой-то паренек рвался сюда, но отец не пустил. Бабки замолчали, завидев тихо приближающегося сержанта, на его расспросы отвечать не стали. Потупились в землю, подхватили свои ведра с коромыслами и пошли по дворам.

– Ну че, вольные селяне, так-то никого и не найдется среди вас, кто готов будет за отчизну головой рискнуть, а? – он в последний раз окинул взглядом местных. Хороши солдаты были бы, эхма! Никак не меньше половины сельских мужиков – как на подбор, высокие, сильные, мышцы узлами. И не тупые, сразу видно. Захотелось сплюнуть сильнее, чтобы хоть проняло сиволапых. Сплюнул, только не полегчало. – Ну-ну, ваше дело, приневолить не могу. Поехали дальше, робяты!

«Робяты» нехотя, с ленцой, начали вытягиваться на главную улицу, лениво торопя коней. Им тоже не хотелось снова оказываться в жарком мареве, но выбирать не приходилось. Солдатская служба, ничего не поделаешь, все едино, человек ли, конь… Сказали надо, так изволь выполнять. Десяток выстраивался по двое, ожидая командира. Позади, спеша, неумело и оттирая друг друга, пытались выстроиться вчерашние крестьяне. Десятник спокойно ждал, лишь глаза смеялись, и поглядывал на сержанта.

Тот подошел к своему чалому, накрытому красной попоной с гербами по краям, соколом взлетел в высокое седло. Сержант взял у молоденького посыльного кожаную каску с редким плюмажем, натянул на голову, затягивая ремень на подбородке. Было жарко, но не хотелось показывать деревенщине слабину. Напоследок, смачно выхаркнув остатки дорожной пыли и промочив горло не успевшей нагреться водой из деревенского колодца, посмотрел на старосту. Старик взгляда не отвел. Сержант сплюнул еще раз, зло жахнул чалого под брюхо, заставив рвануть с места. Крохотная лента солдат вытянулась за околицу села, нещадно пыля, и быстро набирала скорость, гоня лошадей рысью.

– Уехали, слав тебе, господь Яр… – староста угрюмо посмотрел им вслед, жучками прыгающим по ленте дороги. – Януш, сынок, не выпускай пока Гойко. Отнеси поесть, воды, посмотри, как он там. Ну, соседи, чего встали-то, рты открыли, уши развесили? Работа не волк, в лес не убежит? Пойдемте, с божьей помощью продолжать. Пусть они себе у каких-нито нищебродов ищут дураков. Ишь, вздумали к нам соваться…

Януш пошел в сторону богатого отцовского двора. Не оглядываясь, чтобы посмотреть на охальника сержанта, уже почти скрывшегося за горизонтом. Не будь отца, ответил бы этому, похожему на их горлопанистого петуха, усачу. Так ответил бы, чтобы тот надолго запомнил Медвежий Лог. Но против отцовской воли не пойдешь, сказал нельзя, так нельзя. Хоть и чесались кулаки, что там говорить, чесались.

Зашел в хату, большую, поставленную срубом из толстых бревен, не мазанку. Сам помогал отцу еще совсем сопливым мальчонкой, когда достаток позволил построить новый дом. Грузно протопал по половицам, заглянул на кухню. Там уже суетилась сестренка, собирая еду младшему. Его отец запер в омшанике от греха подальше. Больно уж разволновался, как только услышал про вербовщика в соседнем селе. Януш взял квасу, пяток сваренных вкрутую яиц, кусок вяленого прошлой осенью гуся и большую горбушку свежего, утрешнего хлеба.

– Проголодался, небось, малец-то… – прогудел, глядя не сестренку. – Сколь уже сидит-то?

– Ох, Янушек, Янушек… – сзади тихо подошла жена. Сестра ничего не ответила, выйдя из комнаты. – Суров батюшка-то ваш, ох и суров. Мало ли какая доля у Гойко…

– Ты при нем так не говори. – Мужчина погладил ее по сильной спине, ласково. Жена ждала ребенка, первого, все никак не выходило. Два раза сбрасывала плод, саму бабка-повитуха еле вытащила с того света. Жену он любил и даже пошел против отца, хотевшего заставить взять другую. – Отец не хочет ему зла, ты же знаешь.

– Знаю, как не знать…

Януш вышел из дома, двинулся в сторону омшаника, прятавшегося среди высоких кустов вишни и сливы. Делали его большим, глубоким и длинным. Сейчас в нем было прохладновато, стало жаль брата. Но из любого другого сарая Гойко мог просто удрать, выломав доску и выбравшись через солому крыши. Стукнул по двери, сбитой из толстенных досок.

– Гойко, ты как там?

В сарае тихо завозились. Было слышно, что брат подошел к двери, встал. Ян вздохнул и начал отпирать замок. Дверь скрипнула, открываясь. Он наклонился, стараясь не зацепить макушкой притолоку, зашел.

Гойко сидел на сложенном тулупе, обхватив руками плечи. Покосился на брата, зло зыркнув из-под бровей. Глаза были красными. «Плакал, небось, пострел… – подумалось Яну. – Ну не спрашивать же?»

– Я тебе поснедать тут вот принес…

Разложил рушник на закрытой кадушке с засоленными огурцами, положил на него еду. Поставил деревянный ковш с квасом. Чуть потоптался, хотел что-то сказать, но не стал. Фыркнул только, по-медвежьи развернулся и вышел, закрыв дверь. Замок заскрежетал, нехотя закрываясь. В омшанике снова стало темно.

– Ты только не балуй, меньшой. – Януш все не уходил. Почему-то было стыдно перед младшим братом. – Не надо оно тебе. А солдаты того, уехали они, да.

Постоял, повздыхал, прислушиваясь. Брат все молчал, видно, так и сидел, нахохлившийся, обхватив плечи руками. Ян пожал плечами и пошел в дом. Шаги удалялись, едва слышимые через толстую, не вышибешь, дверь.

Сквозь кровлю, на которой поверх досок были плотно, ряд к ряду, уложены пучки соломы, придавленные дерном, свет почти не пробивался. Темнота шевельнулась, подобравшись к еде. Голод не тетка, и гордость была ни при чем, надо было поесть. На ощупь очистил яйцо, торопливо начал жевать. Сухой желток не пошел, парень поперхнулся, с кашлем выплюнул еду. Торопливо глотнул кисловатого кваса на смородиновом листе, застрявший кусок провалился дальше. От злости на самого себя саданул кулаком по занозистому ребру кадушки. В голове метались мысли, разговор с отцом. Обидно, Гойко было обидно. Как щенка непутевого, за шкирку взяли и отправили сюда, на замок закрыли. Боится отец, что сбежит. И правильно-то боится, ой и верно. Не обманешь батю, все насквозь видит. Понимает, что поздний младший не хочет сидеть в селе, рвется душа в мир. А тут такой случай… был бы, если б не закрыли здесь.