Анатолий Дроздов - Беспризорный князь

– Это что? – удивилась Оляна.

– Благовест! – пояснил Иван. – По случаю рождения у князя наследника. Придется столы накрывать – обычай!

Мгновение спустя на руках князя было трое детей. Двое малых и одна большая. Маленькие вели себя прилично, а вот большая плакала…

Святослав умирал. Он знал это, видели окружающие. Великий исхудал, кожа на лице его высохла и стала похожей на пергамент, нос заострился и напоминал клюв птицы. Ходил князь медленно, говорил тихо – не всегда удавалось расслышать. Большую часть дня Святослав лежал. Его старались не беспокоить. Дела больше не занимали Великого. Он предавался воспоминаниям: за долгий век их накопилось много. Вороша память, Святослав стенал и плакал.

Многое из того, что казалось ему прежде значительным и важным, теперь представало мелким и суетным. Великокняжеский стол, борьба с соперниками, резня за уделы – все, на что ушла жизнь, по зрелом рассуждении, оказалось тщетой. Величие рода, правило лествицы, почести, слава… Ради них он лил кровь, лгал, нарушал клятвы и предавал. И что? За все спросится! Или он не знал? Надеялся, что минет его чаша сия? С какой стати? Она Господа не миновала…

На людях Великий таил чувства. Воля, ограненная в испытаниях, позволяла ему казаться невозмутимым. Только духовник князя знал о муках, терзавших Великого, но он, как и надлежит лицу его сана, хранил тайну. В церковь Святослав ходил ежедневно. Он не мог, как прежде, выстоять обедню, поэтому сидел, склонив седую голову. По завершении службы вставал и шел к кресту.

Троицын день в тот год выдался жарким. В церкви было душно, и Великий сомлел. Гридни подхватили потерявшего сознание князя и вынесли наружу. Однако свежий воздух не привел Святослава в чувство. Его отвезли в терем и приготовили к соборованию [48]. Но князь очнулся. Его тело, закаленное в походах, еще сопротивлялось смерти.

– Не это, – сказал Святослав, увидев священников с елеем в руках. – Схиму!

В тот же день его постригли. Великий князь исчез, оставив вместо себя схимомонаха Луку. Тот, как и надлежит схимнику, пребывал в затворе, не покидая ложницу, ставшую ему кельей. Мирскими делами князь более не занимался, только молился. Но однажды нарушил правило.

– Известите Ивана! – попросил служителя.

Князь не уточил, о каком Иване идет речь, но слуга понял.

– Сегодня же! – ответил с поклоном.

Галицкий князь прибыл вскоре. Пройдя к ложу, он склонился и поцеловал сухую, всю в старческих пятнах руку Великого. Святослав поднял веки, узнал гостя и движением глаз указал тому на край ложа. Иван послушно присел.

– Про… про… – попытался спросить умирающий, но не смог – язык уже плохо подчинялся ему. Иван, однако, понял.

– Прощаю! – сказал твердо. – Все, что ты сделал или умышлял, тайно или явно, против меня и близких моих. Покойся с миром!

Святослав закрыл глаза. Одинокая слезинка выбежала из-под набрякшего века и скользнула по пергаментной щеке. Вечером он впал в беспамятство и в сознание более не приходил. Его соборовали, а через три дня князь умер, представ перед тем, для кого его земное величие было как песчинка в бескрайней пустыне.

А вот для людей оно еще что-то значило. Высохшее тело князя омыли, одели и уложили в заранее приготовленный гроб. Тот отнесли в сани [49], и пара вороных повлекла их к церкви. Скрипели, попадая на камни, полозья, но кони шли легко – груз не тянул. Люд вдоль дороги крестился и снимал шапки.

У Десятинной церкви гроб сняли с саней и занесли внутрь. Чин отпевания совершал митрополит. Он читал молитвы и махал кадилом. Запах драгоценного ладана плыл по церкви. Многие плакали. Прибывшие на похороны князья хмурились, поглядывая друг на друга. «Кто станет Великим?» – читалось в глазах. Ответ на этот вопрос знал только один из них.

Дни перед похоронами Иван провел в сплошных встречах. Дверь в снятых Малыгой хоромах практически не закрывалась. Уходил один гость, следом являлся следующий. Случалось, прибывали сразу двое-трое, тогда кому-то приходилось ждать. Гости, однако, не роптали.

Насущной нужды в этих встречах не было. Гости являлись засвидетельствовать почтение и напомнить о себе. Иван не сомневался, что после визита к нему они идут к другим князьям с теми же словами и поклонами. От умильных рож, одних и тех же льстивых слов, необходимости отвечать на них ласково Ивана тошнило. К вечеру он настолько выматывался, что зверел. Поэтому, когда гридь доложил, что в сенях дожидается кузнец, Иван взбеленился.

– Какой еще, на хрен, кузнец?! – заорал в гневе.

– Говорит: знает тебя, – сказал смутившийся гридь.

– Зови! – обреченно вздохнул князь.

Когда мощная фигура гостя возникла в дверном проеме, Иван забыл о гневе. Заулыбавшись, обнял Глобу. Кузнец, не ждавший этого, растерялся и не посмел ответить.

– Вина! – крикнул Иван гридю. – Нет, погоди! Лучше пива…

Минуту спустя они сидели за столом и тянули из кружек пенный напиток. Глоба пил робко, словно опасаясь, что угостили его по ошибке, а сейчас вот возьмут и прогонят. Хотя при одном взгляде на его длани, в коих оловянная кружка казалась маленькой и хрупкой, любой десять раз бы подумал, прежде чем на такое решиться. Иван с удовольствием разглядывал гостя. По просьбе кузнеца он оставил Глобу в Киеве. Столица приглянулась сельскому жителю, и он не захотел из нее уезжать. Иван только плечами пожал: была бы охота! Судя по виду Глобы, в Киеве он не пропал. На кузнеце красовалась рубаха из дорогого полотна и такие же порты, новые сапоги. На поясе висели нож с калитой. Глоба выглядел довольным и ухоженным, как то бывает с мужчинами, о коих есть, кому позаботиться.

– Рассказывай! – велел князь, когда гость опорожнил кружку.

Глоба почесал в затылке.

– Смелей! – приободрил Иван.

– Ну… – начал кузнец и смутился. – Смеяться будешь!

– Ничего! – успокоил Иван.

– Как ты уехал, – начал рассказ Глоба, – решил я справой заняться. Кузнечной, ясное дело. Купить кузню серебра хватало, но оказалось, чужому нельзя. Слобода согласие должна дать, а кто за пришлого слово замолвит? Почесал я в затылке и пошел в подручные наниматься. Хожу от одного кузнеца к другому, а они только смеются.

– Это с чего? – удивился Иван.

– Я самое лучшее, что у меня было, на себя надел. То, в чем на княжьем пиру сидел. Не хотел бедным выглядеть.

Иван вспомнил шелковый наряд кузнеца и улыбнулся.

– Вот и они! – вздохнул Глоба. – Чурбак разряженный пришел в подручные проситься. Какой из него кузнец? Ходил я, ходил и забрел на Подол. Гляжу – изба, кузня рядом, постучал. Выходит хозяин, кривой на левый глаз. У кузнецов это часто: отскочит окалина – и в око. Увидел меня и ну смеяться. Я злюсь: без глаза, а туда же! «Чего надобно?» – спрашивает, лыбясь. Я в сердцах и ляпни: «Свататься пришел!» Он смеяться сразу перестал. Повернулся и кричит: «Яна!» Выскакивает девка, пригожая и вся такая крепенькая! – Глоба зажмурился. – Хоть я перед тем жену похоронил, но, прости меня Боже, загляделся! Кузнец девке на меня указывает: «Знаешь его?» Та головой мотает. «А вот он тебя ведает, – говорит кузнец. – Сватается!» Девка, знамо дело, – пых! – и убежала. Засоромилась. Кузнец говорит: «Заходи, жених! Дочь моя тебя не ведает, я тоже в первый раз вижу, так расскажи, кто таков?» Зашли, сели, Яна нам пива подала. Начал я о себе рассказывать. Как дошел до того, как половцев били, Кукша, так его зовут, головой закрутил. Не верит. Ладно, думаю. «Жди тут! – говорю. – Я скоро!» Сбегал на постоялый двор, где остановился, взял мечи, которые ты в награду мне дал, прихватил мошну с серебром, по дороге бочку пива купил…»