Василий Горъ - Меченый

– Ну и что мне теперь с тобой делать?

Король выхватил кинжал и прижался к стене.

– Вокруг столько красавцев-ветерков [10], а ты повелась на обычного носача [11]! Эх, дуреха ты, дуреха…

«С голубями разговаривает», – облегченно выдохнул Латирдан, бесшумно поднялся по лестнице до машикулей [12], выглянул наружу и… в сердцах помянул Двуликого [13]: в зеркале воды, подернутом легкой рябью, отражался край рва. И перевернутые вверх ногами всадники на черных, как смоль, лошадях на самом его краю.

– Ваше величество, это вы? – услышав голос короля, испуганно воскликнул Мешвар.

– Я, я… – прорычал монарх, в два прыжка преодолел оставшиеся ступени и ворвался на голубятню.

Голубятник тут же бухнулся на колени, прижался лбом к полу, усыпанному пшеном и заляпанному голубиным пометом, и затараторил:

– Не велите казнить, сир! Я недоглядел – Пушинка спуталась [14]с носачом, и теперь…

– Двуликий с ней, с твоей Пушинкой!!! – рявкнул король, сорвал с левой руки камзол, огляделся по сторонам и, выбрав паровочный ящик помассивнее, попробовал сдвинуть его с места.

Ящик сдвинулся на пядь и застрял.

– Ну, что встал? Помогай! – воскликнул он и, дождавшись, пока старик возьмется поудобнее, скомандовал: – Толкай!!!

Ящик скользнул вперед и перекрыл входной люк.

– Кидай внутрь мешки с пшеном. Живо!!!

Мешвар начал служить на голубятне еще при деде Шаграта, поэтому прекрасно знал, чем чревато неповиновение – мгновенно забыв про порченую голубку, он проковылял к ларю с кормом и вытащил из него тяжеленный мешок.

– Все, какие есть, – на всякий случай уточнил монарх, потом вытер перепачканные ладони о штаны и открыл шкаф с писчими принадлежностями.

– Может, писаря позва… – начал, было, голубятник, потом наткнулся на бешеный взгляд сюзерена и побледнел: – Простите, сир! Уже несу следующий!

Срывать злость на ни в чем не повинном старике было глупо, поэтому Шаграт заставил себя успокоиться, вытащил из шкафа связку перьев, чернильницу, стопку листов пергамента и металлическую тарелку с песком, перетащил это к столу, за которым обычно трудился писарь, и упал в продавленное кресло.

Очиненное перо обмакнулось в чернила, и десница короля самолично вывела на листе малюсенькие буквы:

Пятый день четвертой десятины второго лиственя [15].

Сообразив, что тратит время зря, Шаграт скомкал лист, отбросил его в сторону и взялся за следующий:

В Авероне – мятеж. Жду. Шаграт Второй, Латирдан.

– Запечатай и отправь графу Мирдиану Уллирейскому, – присыпав письмо песком, приказал король. Потом осторожно прикоснулся к больному уху, поморщился, стянул с пальца перстень-печатку, аккуратно поставил ее на стол, пододвинул к себе следующий лист… и сообразил, что Мешвар перестал таскать мешки. – Не сейчас, а когда завалишь люк. А я пока напишу остальные…

Пламя взлетает по стенам сарая, как белка на вершину сосны. И, на мгновение замерев у конька крыши, прыгает ввысь. Туда, где в разрывах угольно-черных облаков мелькает мутный желтый глаз Дэйра [16] . Вытянувшись на десяток локтей, оно замирает, а потом рассыпается мириадами искр, которые устремляются вниз. К земле, залитой кровью и заваленной бьющимися в агонии телами.

Делаю шаг… потом второй… Стряхиваю с плеч навалившуюся тяжесть… Не глядя, отмахиваюсь засапожником… Ощущаю, как вздрагивает чье-то тело, прыгаю в огонь и…

…И просыпаюсь.

По щеке скатывается слеза. Торопливо смахиваю ее рукой, вслушиваюсь в непрекращающийся шелест над головой и криво усмехаюсь: это не я. Дождь…

Приподнимаю голову и смотрю под стреху крыши. В чуть посветлевшую пелену дождя. Поминаю Двуликого и снова опускаю голову на котомку.

За спиной раздается испуганный шепоток:

– Проснулся…

Переворачиваюсь на другой бок, вглядываюсь в темноту, слышу испуганный вскрик и усмехаюсь еще раз: да, я проснулся. И сейчас уйду.

Чуть подрагивающие пальцы правой руки привычно нащупывают посох, пробегают по зарубкам, прикасаются ко вчерашней и… замирают: это еще не конец Пути: впереди – еще полтора пальца [17]гладкой древесины, до блеска отполированной моими ладонями.

Полтора пальца – это много. Очень много. Но, как говорил Арл, «не мы выбираем Дорогу, а она – нас».

Удерживаю тяжелый вздох, готовый сорваться с губ, подтягиваю к себе котомку и слезаю с повети [18]. Поворачиваю голову вправо, потом влево… и натыкаюсь на до смерти перепуганный взгляд тощего рыжеволосого мальчишки в насквозь промокшей рубахе и до ужаса грязных портках.

– Э-э-э… – мычит он и закашливается.

Поудобнее перехватываю посох, забрасываю котомку на плечо, берусь за ручку двери и останавливаюсь, услышав полупридушенный шепот:

– Ваша милость! Н-не побрезгуйте! Чем богаты, тем и…

Киваю, протягиваю руку и останавливаю ее перед его лицом.

Малец набирает в грудь воздуха, зажмуривается и протягивает мне перевернутую вверх дном крышку бочки, на которой лежит краюха черствого хлеба, закаменевший кусок овечьего сыра и половинка вареной репы.

С сеновала раздается завистливый вздох.

Криво усмехаюсь: да, так «везет» далеко не каждому.

Скидываю с плеча котомку, развязываю узел и молча забрасываю в нее еду.

Малец непонимающе моргает, потом вглядывается в мое лицо, пятится назад, натыкается спиной на стену и торопливо чертит в воздухе отвращающий знак:

– С-спаси и сохрани. С-спаси и сохрани…

На сеновале кто-то перепуганно икает. А потом начинает истово шептать «Славословие».

Равнодушно пожимаю плечами, возвращаю котомку на место и толкаю дверь. Ногой. И натягиваю на голову капюшон, только оказавшись во дворе.

Постоялый двор «Сломанная стрела» уже проснулся: со стороны свинарника доносится истошный визг поросят; пара мальчишек лиственей [19]восьми-десяти, нагруженные дровами, пытаются перебраться через лужу, разлившуюся перед входом на кухню; хмурый, как небо над головой, кузнец задумчиво пялится на правое переднее копыто каурой кобылки. Изредка убирая со лба мокрые пряди волос.

Вглядываюсь в серую пелену, нависшую над городом, пытаясь высмотреть в ней хоть какие-то признаки окончания дождя, и не нахожу.

В этот момент из черной [20]двери вылетает юноша в цветах де Герренов, вжимает голову в плечи и несется в каретный сарай.

Не успевает он юркнуть в щель между створками дверей, как на втором этаже постоялого двора распахивается окно, и высунувшаяся наружу дородная дама истошно вопит:

– …и пелерину!!!

Поплотнее запахиваюсь в плащ и решительно выхожу из-под навеса: «Осталось полтора пальца. И…»

Кривые улочки и подворотни Клоповника крайне немноголюдны: большинство жителей этой слободы так или иначе служат Ларрату [21], поэтому возвращаются в свои дома перед самым рассветом. Однако пройти мимо нее я не могу: где, как не тут, можно наткнуться на желающих взять плату кровью?