Александр Ледащёв - Самурай Ярослава Мудрого

…Старый, морщинистый японец мрачно смотрел на меня и монотонно, оскорбительно медленно, как для отпетого дурака, повторял: «Быстрей! Быстрей!» И я все увеличивал и увеличивал скорость движения меча, но старик внезапно встал и презрительно плюнул мне в лицо, причем плевок попал в цель, а потом старик совсем разошелся, и изо рта его хлынула целая река ледяной воды, мигом промочившая меня с ног до головы. Глаза старца бешено сверкали, вместе с извергаемой водой он умудрялся низким, мрачным голосом повторять: «Дурак! Лентяй! Дурак!»

…Я открыл глаза, сразу вспомнив, где я оказался. Я лежал на спине, в одних штанах и сапогах, с руками, которых уже не чуял, за спиной, лицом вверх. Оттуда-то, из кожаного, как я понял, когда зрение обрело резкость, ведра и лился этот нескончаемый водопад.

– Порты тоже снять, княже? – Юношеский голос резанул меня по ушам, я понял, что в виду молокосос имел мои порты. Удавку с меня уже сняли, и я все еще хриплым после шелковой ласки голосом сказал:

– Обычаи в этой земле таковы, что человека связывают и норовят выставить на позор, раздев, даже не зная, кто он и каковы его замыслы? – Я постарался, чтобы прозвучало твердо. Получилось, признаться, так себе, но вокруг загомонили многие голоса, и я рывком встал на ноги.

Горело несколько ярких костров, несколько десятков человек крутилось поблизости, я стоял, ярко освещенный пламенем со спины, и на меня, недоверчиво и удивленно, смотрел молодой мужчина в светлой кольчуге, но без шлема, с длинным, тяжелым мечом на левом бедре. Он сидел на огромном пне, который был обработан и выглядел как грубое массивное кресло, и вообще, даже при беглом осмотре, становилось понятно, что это хоть и временный лагерь, но ездят сюда часто.

У ног его валялся мой мешок и все его содержимое (представляю, как они крутили в руках пачки сигарет): куртка, рубаха и мой деревянный меч. Он лежал на траве, как простая палка, и я, при виде такого, непроизвольно шагнул к нему – поднять, обтереть от росы, оказать верному другу уважение.

Мое движение вызвало следующие последствия: какая-то сволочь умело ударила меня под левое колено, а одновременный рывок за мои путы опрокинул меня на спину.

– Смирно стой, находник! – В голосе все того же молокососа звучало теперь небывалое торжество, которое он старался прикрыть эдакой бывалой небрежностью. Вроде как такие вот гости с полной сумой непонятного добра, деревянными мечами и татуировками по всему телу к их костру выходят и по одному, и целыми толпами, а его, значит, дело следить, чтобы не баловали. Привык.

Люди собрались вокруг нас в полукруг (некоторые с интересом передавали друг другу вещи из моей котомки), который передо мной разрывался тем самым молодым мужчиной в светлой броне. Почти все, кто стоял, спокойно меня рассматривая, были вооружены, а некоторые, как и их вождь, как я уже понял, окольчужены. Мысль, что это обалдевшие от собственной неудержимой фантазии ролевики, мелькнула было у меня в голове и пропала. Это были не ролевики. Это были люди, твердо стоявшие на своей родной земле, а я был «никто и звать никак», пришедший к ним из ночной чащи. Жизнь моя, как я понимал, теперь полностью зависела от этого молодого начальника, сидевшего на пне, которому его окружение выказывало пусть и не раболепные, но вполне понятные даже мне знаки уважения.

– Кто ты? – негромко, голосом человека, привыкшего к тишине, когда он говорит, спросил меня вождь.

– Я не помню. Правда. Я не помню. Я очнулся в этом лесу, увидел ваши огни и хотел подойти к ним – надеялся, что мне объяснят, где я нахожусь, – отвечал я, коротко, по-японски, поклонившись ему, как равному противнику.

Ему это не понравилось, как мне показалось, но он ничем не выказал недовольства и продолжал:

– Вовсе ничего не помнишь? Так уж и ничего? Может, твои вещи тебе напомнят? – Он толкнул ногой мои вещички, и его окружение громко и, как мне показалось, нарочито засмеялось, когда по траве рассыпались пачки сигарет, одежда и толстая тетрадь. – Или твои рисунки на шкуре? Или эта доска, которую ты таскал за спиной? – И он носком сапога толкнул мое субурито. В глазах почернело, и я снова шагнул вперед, твердо сказав: «Не смей!»

Удар пришелся между лопаток, и я тяжело упал лицом в траву, перекатился на спину, но молокосос, которого я, наконец, смог рассмотреть, поставил мне на грудь ногу и встать не дал.

– Ты очень дерзок. Возможно, ты и не помнишь, кто ты, но я помню, кто я. Я князь здешних земель, и тебе придется это усвоить, иначе отведаешь плетей для науки. Понял ли ты меня?

– Понять нетрудно, – просипел я.

– Тогда встань и скажи все, что ты помнишь еще раз. Иначе, боюсь, придется мне приказать накалить в костре какую железку и пропежить тебе спину, – спокойно, без малейшей издевки в такой провоцирующей говорящего фразе сказал тот, кто назвал себя князем. А мне же, как я потом вспомнил, в голову не пришло усомниться в его словах. Ну, филин (или сова?)!

– Я помню, что я хотел умереть в лесу. Помню, что был когда-то поединщиком, получал за это золото. Не воином – поединщиком. Помню, что было темно и холодно, а потом меня захватили твои люди, князь.

– Кто ты? – спросил князь еще раз.

– Человек, князь.

– Откуда ты? – строго глядя, продолжал князь расспросы, на которые я при всем желании не дал бы ясных ему ответов.

– Не помню, князь.

– Как же тебя называть? – поинтересовался князь.

– Там, откуда я пришел, я помню, что носил имя Ферзь, – спокойно, как только мог, ответил я. Я еще не знал, какой это век, и потому не был уверен, пришли ли уже на Русь шахматы. Оказалось, что пришли. Зарубка на память, если придется потом перебирать мысли, чтобы сделать выводы. А оказалось потому, что князь соизволил рассмеяться, а его люди вторили ему. Что поделать. Слишком громко называл себя тот, кто, по сути, никто, а звать его «никак».

– Ферзь? Богато. А если проверить? – спросил, отсмеявшись, князь.

– Вели развязать мне руки, вернуть мой меч, а там проверяйте, сколько душе угодно, – спокойствие далось мне с трудом. В конце концов, сокровенная мечта умереть в бою – не за деньги, а просто так! – делалась очень близкой. Что бы там ни хотела эта сова (или филин?), мне уже нравилась ее задумка.

– Меч? У него был меч? – удивился князь, повернув голову в сторону стоявших справа от него. Один, постарше, мягко шагнул вперед.

– Нет, княже. Только вот мешок этот и доска эта за спиной! – Сказавши это, человек поклонился князю и вернулся на свое место.

– Что скажешь, Ферзь? Врет мой человек? – с интересом спросил князь. Он уже отлично понял, что, выказывая моему мечу максимум презрения, сумеет меня разозлить, а там, глядишь, я и разболтаюсь. А что? По-моему, добрый человек. Мог уже мигнуть своим, и убили бы, как собаку, чтобы головы не ломать. А мог и «какую железку» на костре накалить. Думаю, с ней я бы стал куда как общительнее. Но теперь, поняв, что мое убийство откладывается, а пытка задерживается, я старался не подыгрывать ему сверх меры.