Юрий Панов - Клад монахов. Книга 2. Хозяин Верхотурья

Но было и другое: она, наконец, отобрала его у сестры! Он был только ее и ничей больше… Но тут же приходило чувство вины, за то, что отобрала его у сестры и скоро придется отдавать… И прижалась к нему в последнем порыве.

Однако ее движение не осталось незамеченным Николаем и истолковано по-своему. – Господи, неужели же она почувствовала или узнала каким-то образом мои мысли? И, наверное, думает, что возьму ее с собой? Не женское это дело взрывать! Нечего женщинам лезть в мужские дела… Пусть даже и не думает! Но, ведь она просто так не отстанет, я ее знаю… Что-то надо придумать, иначе побежит за мной!

И Гришин, осторожно отстранив тело Агаты, резко ударил ее по челюсти. Та только мотнула головой и обмякла.

– Прости, любовь моя, но так будет лучше для нас обоих! – поправив на ней одежду, связал руки и поцеловал в губы. В каком-то порыве вдруг произнес. – Прощай, самая любимая женщина в моей жизни… И прости! Не могу я тащить тебя в пропасть, которая, видно, уготована мне…Хоть и не хочется, а придется… А ты должна жить!

Первый раз в своей жизни Гришин не обманывал женщину: за то короткое время, доставшееся ему после их внезапной близости, он успел обдумать все. И выводы оказались неутешительными: из двух частей пороха, который был приготовлен им в начале похода, осталась одна и та частично подмочена. Взорвать ею сам вход было невозможно. Оставался один единственный выход – взорвать подводную часть хода, где между камнями уже не было такой крепкой сцепки. Но там были свои трудности и вероятность того, что сам Гришин при этом не пострадает, была очень маленькой. Смирившись со всеми неутешительными выводами, Николай и принял нестандартное решение так поступить с Агатой, зная ее неукротимый нрав.

Наклонившись, он увидел маленький крестик на шее Агаты и большой крест на груди.

– Господи, спаси ее и помилуй! – прошептал он, перекрестился и осторожно снял маленький крестик, добавив. – Возьму-ка я на память о тебе…

С этими словами Гришин, закинув себе на плечи мешок со взрывчаткой, вошел в подземный ход.

Агата очнулась от боли в челюсти и поняла, что связана. Хоть и звучали снова в голове сквозь полузабытье все слова Гришина, но никак не могла себе представить, что это все делалось наяву. И только сейчас до нее дошло истинное значение его слов. Молча борясь со своей веревкой, она каталась по земле в поисках какого-нибудь предмета, который помог бы развязать ненавистные путы…

Гришин шел с факелом по подземному ходу, безуспешно ища то самое место, в котором от небольшого по мощности взрыва мог бы обрушиться свод подземного хода. Так шел он уже долго, пока такое место не нашлось: где-то почти на подъеме в щелях между камнями вода уже устремилась в подземный ход и бежала по стенкам тоненькой струйкой. Камни здесь едва держались. Но вокруг была одна вода и насыпать порох прямо на землю не представлялось никакой возможности.

– Хорошо хоть палку прихватил по пути… – подумал он, привязывая к ней сумку с порохом. В последний раз оглядевшись вокруг, Гришин поднял сумку на палке к самому своду и поднес факел – Прощай, Агата! Прощайте все… Не поминайте лихом!

Наконец, Агата освободилась от веревки с помощью сучка, который успела подобрать на земле. Отбросив с ненавистью свои путы, она вскочила на ноги и бросилась в подземный ход. Не успела она сделать и пару шагов ко входу, как сильный взрыв где-то внутри его ударил по ушам, а взрывная волна вышвырнула наружу.

– Коленька… Миленький… Любовь моя… Жизнь моя… Родименький… Ну, что же ты наделал? – рыдания сотрясали ее тело, а руки сжимали мокрую глину. Она и стучала кулаками по ней, и пинала, и каталась по земле – ничего не помогало. Отчаяние и пустота, разом охватившее душу, никак не отпускали. Ясное осознание вины во всем произошедшем, ударило в голову сильнее молота. – Это я… Я во всем виновата!

Какой-то шум и искорка надежды, вдруг блеснула в душе. – А вдруг он не умер? А вдруг он нуждается в помощи, а она тут…

Разом прекратив истерику, в полубессознательном состоянии, она схватила почти погасший факел, и побежала в подземный ход.

Неясный шум чего-то перекатывающегося, сначала – тихий, а потом отчетливый, насторожил, но вовсе не прекратил ее движение: она бежала по подземному ходу, падая и поднимаясь в надежде увидеть его живым, пусть раненым, но живым… Только когда ноги по пояс оказались в воде, и поняв, что вода и дальше прибывает, ей стало ясно, что же произошло.

Но и это не смогло остановить ее: она брела вперед против течения, пока не оказалась по горло в воде, а факел осветил свод, полностью затопленный водой. Здесь ход снижался.

– Все кончено… – обреченность и пустота вновь завладели ею: она говорила, совсем не обращая внимания на то, что разговаривает и кричит сама с собой. – Зачем мне жить без него? Он знал… Он знал о своей погибели! И пожалел меня… Зачем? Зачем ты это сделал? Зачем ты не взял меня с собой?

Словно в радужном сиянии перед ней вспыхнул образ Гришина, переливаясь всеми цветами радуги и отражаясь от воды.

– Агата! Я очень люблю тебя! Ты это помни! Вытерпи все… И сохрани нашу любовь! – образ его медленно расплывался, растворяясь и ведя ее к берегу.

– Господи, прости меня, грешную! Я поняла: ты хочешь моей жизни… И потому так мучаешь!

Она брела ко входу, мокрая, грязная, совершенно без сил, бормоча эти слова и странно глядя по сторонам.

– Посмотрим… – вдруг услышала она неземной голос и чуть не уронила факел из рук. Так и вышла из подземного хода, ведомая неизвестным чувством в полубессознательном состоянии, не чувствуя ни рук, ни ног. Затем направилась к реке и побрела вниз по течению…

7.

Тот же день сентября 1918 года, г. Верхотурье.

– Ну, и кто тута Тимофеев Сысой бут? – молодой веснушчатый парень соскочил с коня и обратился прямо к Сысою, который оказался ближе всех.

– А ты кто таков буш? – новенькая и чистенькая гимнастерка, и буденовка разозлили Сысоя. К тому же после ежедневной пьянки у него сильно болела голова. Красные глаза и нос комиссара отряда невольно выдавали своего хозяина. – Ишь ты, какой чистенькай… Откель пожаловал? Ховорь немедля: я и есть Сысой!

– Товарышш Тимофеев, ить мене сам командарм Мостовой к тобе и прислал! Грит: вязи яму пушку! Вот и вязу… – и красноармеец показал на пару лошаденок, выруливающих из-за дома под управлением красногвардейца к лагерю Сысоя. – Сказывал, ты шибко просил…

– Просил, ишшо как просил! Вишь, вон тама, в монастыре, белые засели. Дак вот оттель и надоть их выколупнуть пушченкой-то! А ты сам-то стрелять из пушки умешь? – после того, как чистенький красноармеец помотал отрицательно головой, у Сысоя опять наступил приступ раздражительности.