Артём Медичи - Хозяева прогоняют гостей

– Еще год с лишком, – вздохнул он, поднося горящую лучинку к жилистым, похожим на руки молотобойца, дровам. Печь заворчала, весело затрещали в огне сухие щепки и береста, которую Феликс щедро скармливал занимающемуся пламени. По определенным причинам он частенько тосковал по такому вот живому огню, и растопка печи вовсе не была для него обременительным трудом. Привалившись к стене, он застыл, приковав взгляд к искрам, которые плясали в огне, как сказочные феи, и только порыв прохладного мартовского ветра оторвал его от созерцания прирученного обрывка Стихии: вошла Лансея с пустой и дочиста вылизанной миской.

– Здравствуйте…

Обернулся гость, вздрогнула хозяйка. Феликс медленно поднялся на ноги. Никогда еще не приходилось ему видеть таких синих, пожалуй, даже болезненно синих глаз. Они звали… звали к себе…

Холод пробрался под рубашку сына Одмунта.

– Чародейка! – ошеломленно произнес он. – Пятая! Так вот кто… Дочь приемная, значит? А я-то гадаю, кто это катавасию ночью устроил!

– Феликс!

– Что здесь, вообще, творится?!

– Да что такого случилось?! – Лансея инстинктивно загородила Риаленн от Феликса.

– Что такого случилось! – передразнил он. – У вас ВЕДЬМА в доме!

– Феликс, – голос хозяйки стал похож на ссыпающийся песок вердахрских барханов, – еще хоть что-нибудь в этом роде, и я забуду все, что ты сделал для Харста.

Феликс отвернулся к стене, оперся лбом о медный подсвечник.

– Пусть хотя бы расскажет, что здесь случилось, – глухо сказал он.

– Она моя дочь, Феликс, – тон Лансеи немного смягчился. – Кто бы она ни была, она моя дочь, и…

– Я скажу, – шепот листьев заполнил гостиную, и стены перестали существовать, а осталась только первая гроза, радуга над озерами, плеск сырой рыбы в камышах и запах мокрого дерева. Ланс в изумлении приоткрыла рот, Феликс попятился, нащупывая что-то в кармане, но споткнулся о табурет и едва не растянулся на полу. – Харсту было плохо. Я попросила. Все… Я не помню! – голос Риаленн сорвался на крик, скопа рухнула в воду, разбив зеркало черного озера, серебряная рыба забилась в крючковатых когтях синей стали…

Лансея едва успела подхватить под руки падающее тело Риаленн. Сумрачный, как затмение, Феликс помог хозяйке перенести девушку на кровать, проверил ей пульс, наложил на лоб холодный компресс и, наконец, констатировал:

– Скоро придет в себя.

Сколько обиды прозвучало в этих словах!

– Ну, Феликс, – самым мягким тоном, на который только способна женщина, произнесла Лансея. – Не сердись. Надо было тебе сразу сказать. Она очень хорошая, правда! И ты тоже очень хороший! Ты любишь яичницу?

– Ланси, да пойми, это все равно, что по лезвию меча ходить!

– Она прошла обряд Очищения.

– Все равно!

– Так ты любишь яичницу?

– Люблю, обожаю, превозношу, но…

– Отлично, – улыбнулась Лансея. – Значит, двенадцать яиц, базилик, перец, имбирь, мясо и немного рома. Я забыла, ты любишь острые соусы?

Феликс глубоко вздохнул и развел руками, изображая полное поражение.

Харст очнулся только на следующее утро, когда необычный гость уже уехал, оставив кувшин с отваром – по полстакана два раза в день, водой не запивать, два часа после этого не есть, режим дня соблюдать, с постели не вставать и громко не говорить. Феликс с блеском исполнил все обязанности настоящего врача.

Риаленн снились кошмары.

После той ночи она вообще редко просыпалась. Очень мало ела. Почти не разговаривала. Постепенно Лансея привыкла к тому, что в комнате ее дочери – она не могла произнести даже в мыслях слово "названая" – установился запах лесных болот и свежей древесины. Дважды их навещал Глейн, на лице которого в последнее время появилось странное задумчивое выражение. Зная характер старости, следовало ожидать в ближайшие дни грозы с градом, поголовного окота деревенских коз или еще чего-нибудь в этом роде. На Риаленн, однако, Глейн почти не обращал внимания, только с вежливостью, которая слегка не вязалась с его грузной фигурой, осведомлялся о здоровье и настроении, а Лансее больше ничего и не надо было. В конце концов, грамоту об Очищении видел весь Роглак.

И все же время шло, а грозы проходили без града, козы собирались рожать каждая в свое время, а с Харста постепенно исчезали бинты и повязки, оставляя свежую зарубцевавшуюся ткань. И с каждым днем мрачнела Лансея: охотник не мог жить без леса, а Харст, как ни старался, не смог утаить от жены правды о том, что же произошло в карфальской глухомани со зверобоем, который слишком долго не верил в сверхъестественное.

Этот медведь не был похож на тех лохматых хищников, шкуры которых Харст каждый месяц увозил в город на ярмарку – не был похож хотя бы потому, что больше половины отравленных стрел сломалось о шерсть, а остальные, казалось, и не собирались действовать. Еще он был быстрым, слишком быстрым даже для Харста, и человек впервые понял, что хозяин в Карфальском лесу, может быть, и не он, а вот этот вот медведь с горящими злобой глазами и железными когтями, и он понял это в тот самый момент, когда ветви дерева, к которому он прислонился спиной, выставив перед собой бесполезный нож, вдруг сомкнулись вокруг него, а поднявшийся в прыжке зверь растаял в дрожащем воздухе. Последним, что помнил Харст, было охватившее его пламя, страшный крик в небесах, резкий запах волчьей – откуда?! – шерсти и снег, разрытый сапогами и когтями, красный от его крови, но спасительно холодный. Он приник лицом к ледяно-багровой корке и, кажется, так и заснул. Дорога к дому стерлась из памяти стрелка.

С тоской глядел Харст на остатки дедового арбалета, которые Лансея не решилась выбросить, но Феликс пригрозил зверобою, что отправит в Роглак всех врачей, какие только найдутся в двух городах, а потому больной терпеливо принимал жутко горький отвар, честно лежал в постели по двадцать часов в день, и мало-помалу раны его затянулись, и наступил день, когда Феликс, явившийся пред светлые очи Лансеи, заявил, что ее муж может позволить себе жить с прежней жизнью, но, разумеется, с осторожностью.

Это было в середине мая.

В этот день Утрант сиял под пушистым солнцем, словно бронзовый колокол на маковке Великой Часовни. Обычное для майских праздников наводнение – город стоял в низине, куда его занесло по воле первых поселенцев, которых, к счастью, уже никто не помнил по именам – уже схлынуло, оставив чистые каменные мостовые и дорожки сора по краям; фонтаны на площадях били почти в полную силу; пустующие виселицы радовали глаз, в котлах никто никого не варил, и даже плату ремесленникам в этот месяц выдали вовремя, вследствие чего хозяева харчевен еще утром выкатили на улицы огромные пузатые бочки. Запах солода добирался до вторых этажей: выше в Утранте просто не строили.