Артём Медичи - Хозяева прогоняют гостей

Пришла осень, но хоровод разноцветной листвяной мишуры не вызвал у колдуньи прежнего восторга; напротив, тоска лишь укрепилась в сердце Риаленн, и теперь, глядя в глаза своим волкам, она часто думала, что видит отражение собственного взгляда. Мало того, в груди у Хранительницы прочно поселилось ощущение одиночества. Первый зазимок она увидела, проплакав всю ночь, и великолепный вид запорошенных троп и опушек только усугубил дикую боль, избавить от которой не могло ничто.

А потом пришло решение.

Она не стала колебаться, и боль сразу улеглась и замурлыкала милой кошечкой: ну зачем, ну не надо так, я прощу, я больше не буду…

Вранье.

Риаленн знала: не простит. И снова будет – глухая тоска, одиночество и медленное сумасшествие.

Она решила уйти – вернее, Уйти, отдав свою жизнь Карфальскому лесу, чтобы стать его частью и прекратить угасание жизни – иначе Хранительница не могла назвать то странное состояние, которое окутало деревья и намертво вцепилось в зрачки ее лохматых друзей.

Январское утро очертило низким солнцем человеческие следы на снегу: Риаленн, босая и в одном легком черном платье, вышла из дома с последними звездами…

Если мир опротивел – уйди в темный лес,

Если свет стал не белым – уйди в темный лес,

Если в зеркале вдруг двойника не увидишь -

Волчьим следом без страха уйди в темный лес…

Риаленн улыбнулась, не открывая глаз. Как давно это было! Все вокруг казалось живым, все просило жизни, и она отдавала ее, не думая о том, откуда берет. Может быть, и вправду души лесных ведьм черны, как сажа? Тогда она сама виновата в том, что случилось с Карфальским лесом. Но что она могла поделать? – ведь такова была воля Лесного Стража, навсегда связавшего душу Риаленн с травой, деревьями, волками и звездным небом. Не нашла бы она без его воли озеро с колдовской водой, не стала бы Хранительницей. И… что теперь? Пытаться умереть второй раз? Не хочется. Хочется просто лежать, завернувшись в теплую, вычищенную звериную шкуру, слушать, как потрескивает пламя ночного костра, как поет в нем дыхание укрощенной Стихии и как хрипловатый голос поет старую охотничью песню, от которой утихает и смиряется ощетинившийся злобой лес, и просыпались в душе Риаленн давно забытые образы: отец, баюкающий ее песнями дрорхских моряков, которые выходят в ночной рейд на узконосых кораблях-лестварах, отец, который слишком рано отправился отдыхать под кроны деревьев сельского кладбища – болезни все-таки удалось победить беспечного путешественника с обветренным лицом, нашедшего себе жену в далеких Вердахрах, где, говорят, реки текут с земли на небо, а камни оживают и говорят с человеком, и если переговорит его камень – лежать человеку грудой костей у серой глыбы, а в камне станет на одну сказку больше… Мать, которая ненадолго пережила единственного для нее на всем белом свете бродягу. И еще стоял перед глазами Риаленн молодой охотник, поглощенный лесом, который она хранила в своем сердце как одно большое и теплое существо, требующее заботы и ласки – охотник, чье имя забрал не то зараженный ненавистью лес, не то сам его Страж – он по-прежнему стоял и улыбался, только теперь к улыбке его примешивалась – как странно, непонятно!.. – радость…

Она боялась признаться себе в том, что голос неведомого спасителя нежной рукой сметал пыль со струн его души, о которых ведьма давным-давно позабыла и которые помнила лишь маленькая девочка, слишком рано похоронившая родителей и выброшенная прихотливой судьбой в мир жестокости и зла. И поэтому она боялась просыпаться.

Что произойдет, когда ее спаситель узнает, что не разрешил уйти из жизни самой настоящей колдунье? Не пошлет ли ей в спину стрелу из длинного лука, что насквозь зверя прошивает и выходит из груди теплым от свежей крови стальным наконечником?

Расхохотался отец, встрепывая волосы напроказившей Риаленн, улыбнулся охотник, прищурив серые глаза, и ласковая рука матери легла на плечо вздрогнувшей уже в реальности Хранительнице.

Как ни коротко было это движение ведьмы, зоркий глаз зверобоя различил его. Далее притворяться спящей не имело смысла, и Риаленн попыталась приподняться, но тут же пожалела об этом: в груди проснулась боль, опрокинувшая на звериную шкуру изможденное последними событиями тело, и сил хватило только на то, чтобы застонать – ничего более разумного Хранительнице в голову не пришло.

– И правильно, нечего после воскрешения прыгать зайцем, – донесся до нее спокойный голос охотника. Харст и не подумал помочь подняться девушке, исходя, впрочем, из самых добрых побуждений, а также здравого смысла, коих в нем было половина на половину: после такой раны… еще бы чуть-чуть, и нож попал как раз туда, куда и должен был. Нет, милочка, ты уж лежи до утра, ничего плохого тебе не сделает старый охотник – года не те, да и просто… Харст улыбнулся, вспомнив свою жену, оставшуюся в Роглаке: вот уж, действительно, повезло в жизни – без всяких шуток, без всяких шуток, потому что Лансея была одной из тех редких женщин, которые никогда не выпускают мысль на кончик языка, предварительно не подумав, так ли уж она нужна мужниным ушам именно в этот момент. И за это Харст платил жене преданностью, за которую кое-где получил немало обидных прозвищ от местных красавиц – но все это с лихвой окупалось долгим поцелуем по возвращении с охоты, и не всегда губы одного ограничивались одними лишь губами другого… А старость – она только для людей старость. Один раз в году позволял себе зверобой выйти на площадь, где устраивались борцовские соревнования, и до сих пор сам роглакский кузнец Неммран крякал, будучи поваленным на землю все еще могучей ручищей Харста, и смеялись глаза обоих – громче, чем смеялись вокруг праздные зрители, так хорошо умеющие ненавидеть и так плохо – любить, которые не знали, что такое крепкий чай – обязательно без сахара, чтобы горьковатый был; не знали, что такое полный день с молотом, у которого ручка блестит ярче иноземных алмазов от постоянного ухвата мозолистой руки; не ведали, что такое, наконец, лес, которому – ни конца ни края, и дикое ощущение восторга, когда в прорези прицела появляется зверь с жемчужно-угольным мехом – плод двухнедельной погони по болотам, непролазным чащам и каменистым осыпям. Ничего этого не знали досужие гуляки; не знал и староста, которому позарез понадобился снежный кот, точнее – его шкура… тоже хочет кого-то в городе подмаслить, не на свои же плечи ему драгоценный мех приспичило напялить, а жена старостина давно уж покоится с миром, и поговаривают, что до могилы ее как раз мужнина сварливость и довела.

Харст сплюнул в снег – вот ведь, сила как у молодого, а мысли стариковские – посидеть, пообсуждать. Поднял голову, покосился на завернутую в шкуру девушку – не приняла бы на свой счет, они ведь, молодые, все с одной и той же странностью – обидчивые. И слегка эгоистичные – можно было бы и поблагодарить за спасение. Хотя… если учесть, что спас он ее от добровольной погибели, то ничего удивительного нет. Таким нужно долго мозги прочищать, чтобы снова жизнь полюбили.