Оксана Демченко - Воин огня

– Лучше б ты ему принес зимой мяса или дров! – возмутился Ичивари. – И не смотри на меня так, я тоже дрянь и тоже не принес. Меня уже так крепко припекло жаром больного ариха, что я себя едва помнил… временами. Слушай, отпусти ты меня на море поглядеть, ну ведь обещал!

Оптио с наслаждением раздергал еще одно перо по волоконцу и смахнул мусор на пол. Побарабанил ногтями по столешнице, вздохнул, разыскивая в душе покой.

– Если бы я верил, что вырвать из тебя правду проще, чем добыть разговорами, я бы вырвал… Но пока такой уверенности нет. Иди на палубу, чадо. Но завтра я желаю узнать полезное, а не слушать этот бред о сложностях и несходстве. Я изучал в юности ересь южного материка и далеких степей запада. Всякое несходство воззрений не выглядит существенным. Только почему-то каравеллы превращаются в пепел именно у ваших берегов… – Алонзо тяжело вздохнул. – Когда я был молод, я мечтал принести истинную веру дикарям. Как это было славно… Юность, азарт, убежденность. Тут свои, там злодеи, высокая цель и завидная судьба избранника самого сэнны. Коснуться края его одежд – уже счастье для многих верующих. А ведь я служил в храме золотой чаши, и на хорах пели такими голосами…

Оптио вздрогнул и в упор, с отчетливым отвращением, глянул на Ичивари. Жестом предложил махигу покинуть каюту. Немедленно. Ичивари молча повиновался, закрыл дверь и ненадолго замер, слушая ровный голос оптио, приказывающий слугам прямо из каюты, через дверь: проводить и приглядывать. Весь путь, шаг за шагом, Ичивари спотыкался и даже несколько раз замирал, в задумчивости растирая лоб. Сейчас Алонзо лгал – но кому? Старался показаться разочарованным и вызвать на откровенность, намекая на то, что и сам счел зеленый мир не чужим? Тогда все, от тона и до боли в глубине глаз – игра и неправда… Или оптио уже сам не знает, где находится правда и к какому он плывет берегу – родному или чужому? Тридцать лет, целая жизнь. Может статься, он кому-то помогал собирать урожаи, и кто знает наверняка, не растет ли под кронами леса полукровка с хитроватыми серыми глазами и унаследованной от отца скрытностью?.. Каково это: покинуть мир, помнящий твою юность? Мир, где ты был свободен, где никому не целовали край одеяния, где никто не мог приказать или запретить просто так, без пояснений. Вдобавок и поют в столице махигов замечательно. Мама вон первой выучила ноты бледных и который год записывает старинные, прежде передававшиеся только на слух, стихи и мелодии. Савайсари упрямы и не делятся знаниями, но в степи две добродушные самаат, троюродные бабушки Гимбы, помнят песни, восславляющие амат. Обе смущались своего неумения петь теперь, с беззубо шамкающими ртами, обе прикрывали губы и виновато пожимали плечами, тянулись к сладкому батару, пережеванному для них в кашицу… Гостили всю зиму, явившись в сопровождении рослых голодных соплеменников, рассказывали предания и радовались тому, как мама Юити ловко все понимает и как уверенно ее голос восславляет амат, ничуть не искажая древнего правила пения. Удалось записать нотами очень много, и время было словно украдено у вечности, пригласившей старшую самаат в путь ранней весной.

Голос у мамы удивительный, другого такого нет, он словно из неявленного звенит и туда же уходит, растворяясь в лесном эхе. Старый Маттио Виччи – тогда его так звали – несколько раз был замечен в библиотеке у открытого окна. Без дела. Потому что он просто слушал… Или подслушивал и запоминал слова?

Солнце ударило в глаза внезапно, обрушилось всей мощью предвечернего сияния, ворвавшегося в распахнутый квадрат люка. Ичивари заморгал, ослепнув и на ощупь выбираясь на палубу. После нескольких дней в окружении тесных стен мир казался особенно огромным.

Сзади под локоть услужливо подхватил сопровождающий. Парень так впечатлился согласием посла самостоятельно таскать ядро, что даже счел махига не опасным, то есть не особенно злобным. Уже второй день не охает и не шарахается. Правда, молчит… но это, без сомнения, во исполнение приказа оптио.

– Дозволено стоять здесь и пройти туда, сесть у мачты, – впервые обратился к послу слуга.

Ичивари кивнул, прошел к мачте и сел, удобно опираясь спиной о теплое толстое основание. Замер, всматриваясь в даль и щупая пальцами палубу, чтобы не утратить связь с настоящим, с нынешним. Потому что море оказалось слишком сильным впечатлением. Раскинувшееся во все стороны, бескрайнее, оно превосходило любые ожидания. Ичивари всегда казалось с берега, что море подобно степи. По мягкой траве тоже бегут серебряные волны сияния, за ними гонятся тени, и ветер ведет большую охоту, высвистывая стаю облачных псов-загонщиков… Но здесь, где нет земли, море иным явилось взору и душе. Оно отражало и вмещало весь мир: скорый закат с его родством ариху, мнущее траву волн дыхание асари, неимоверно далекую чашу дна, которое принадлежит амат. Море вмещало все, впитывалось в каждую силу и растворяло ее в себе. Теперь Ичивари начал понимать, отчего асхи так редко отзывался махигам. Люди зеленого мира не осознавали всего величия этой стихии и не накопили в душе восторга причастности. А вот Рёйм, скромный корабельный врач, был влюблен в синеву и дыхание двойного неба, и его крылатая душа сразу приняла дар, чтобы позволить человеку взлететь и стать собою настоящей. Небо обняло его, и капризный асари никогда уже не отказывал в покровительстве новому другу, как не покидал его и переменчивый асхи…

Вытянутая вперед рука замерла, удерживая пальцы у линии зреющего заката, там, где сливались и играли все силы мира, где сполна отражалось висари замечательного вечера. Зеркало асхи, тепло ариха, подвижность асари.

– А ведь он прав, мы законченные еретики, – покаянно вздохнул Ичивари.

– Повтори, – попросил подкравшийся и вставший за спиной Алонзо. – Неужели махигов можно в пять дней отвратить от их заблуждений, накормив досыта, заболтав до полусмерти и затем показав им море?

Ичивари оглянулся. Палуба, видимая от мачты, была пуста, даже слуга исчез. Махиг виновато пожал плечами. Надо же так уйти в себя, чтобы не слышать никого и ничего… И закат уже забагровел, вон – красные бизоны облаков купаются в синем озере сумерек. Сознание же помнит их розовыми, принадлежащими дню.

– Мир куда огромнее, чем мы полагали, – улыбнулся Ичивари. – Он не зеленый и не ограничен линией берега. Все, что мы знаем и чтим, лишь часть большего, а мы по дикости полагали, что за горизонтом сразу начинается неявленное. И пели для асхи редко, потому и не сохранили в памяти слов, созданных для него.

Оптио, кряхтя, сел рядом, потер шею. Огляделся, щурясь на низкое солнце. Похлопал ладонью по доскам палубы:

– Вернемся к признанию в ереси, чадо. Это важные слова, идущие от самого сердца и дарующие надежду на просветление, покаяние… и мирный удел прозелита на нашем берегу. Здесь, на корабле, среди океана, особенно отчетливо представлена истинность Скрижалей. Мир – вот он, чаша света. Кто видит и ощущает восторг, тот принимает благодать Дарующего.