Магда Сабо - Лань

«Почему ты не любишь музыку?» – спросил ты с нотками обиды в голосе, когда мы были в Пече и там как раз проходили гастроли Эрика Виллмера; он играл Бетховена и Бартока, [3]и ты так хотел, чтобы мы вместе пошли на концерт, а я отказалась. Я тогда ответила, что у меня нет слуха, и даже запела, намеренно фальшивя, «Призыв». [4]Ты тогда очень разозлился на меня. Мне кажется, ты сердился и на самого себя – за то, что так меня любишь, меня, у которой пет слуха и которая не понимает серьезную музыку.

«Мать – домохозяйка». Так написано во всех моих автобиографиях. Матушка не была домохозяйкой в том смысле, какой придает этому слову отдел кадров. Матушка трудилась с утра до вечера не покладая рук. Как-то ты принес мне книжечку – биографию Моцарта, с чудной гравюрой в стиле рококо на первой странице. Потом ты трижды напоминал мне, что не мешало бы вернуть книгу, ты еще сам ее не читал. Я отвечала, что понятия не имею, куда она делась, может, ее засунула куда-то Юли или я оставила на пляже. Ты тогда снова разозлился, а потом рассмеялся. Я думаю, ты всегда радовался, когда ловил меня на каком-нибудь безответственном поступке, на какой-нибудь «халатности». Тебе казалось, в такие моменты я расслабляюсь, перестаю быть зоркой и недоверчивой, перестаю подозрительно присматриваться ко всему и всем.

Книжка та не потерялась, она стоит за томами Шекспира – только гравюры в ней уже нет: я вырвала ее и сожгла в кухне. Требуя у меня книгу, помнил ли ты, что изображала гравюра? Святую Цецилию, сидящую у небесного органа, окруженную поющими и музицирующими ангелами, – и всюду сплошные нимбы и улыбки, на локтях у ангелов, играющих на скрипках, ямочки, золотые волосы Цецилии ниспадают до пят, и, даже находясь на небесах, она все-таки воздевает глаза к небу. Гравюра эта была словно сама музыка, она вся звенела и пела – я не могла вынести этого, Снятая Цецилия съела наш хлеб, потому я с детства питала к ней отвращение.

Я уже говорила, что мы нищали быстро и неуклонно. Когда ясно стало: отец содержать нас не может, – матушка прикрепила на окопное стекло объявление, что берется обучать желающих игре на фортепьяно. Рояль куплен был в свое время отцом – как свадебный подарок матушке и как утешение за все то, что оставила она в родительском доме. Это был красивый, старинной работы инструмент с миниатюрой на нотной подставке; привезенный на Дамбу, он не входил в дверь, но отец ни за что не хотел его лишиться и предпочел разобрать дверной проем на время нашего переезда. Матушка страстно любила музыку. Когда она снится мне, я вижу ее не иначе, как сидящей за роялем – даже скорее не вижу, а слышу, как она играет Моцарта или Генделя; музыка Генделя блистательна, величаво-самоуверенна, все в ней такое упорядоченное, такое законченное. Шопен же если не жалуется, то гневается, гремит, бунтует. Даже во сне я всегда вижу, как энергично, смело играет матушка этюды, никогда не уставая настолько, чтобы не бросить взгляд на отца, не улыбнуться ему.

Первое время по объявлению никто не приходил; но постепенно начал складываться небольшой кружок учеников. Когда я была ребенком, в городе еще не было музыкальной школы, и матери посылали своих чад к каким-нибудь старым барышням, которые портили детям слух и приучали их к неверному ритму. Я убеждена, что у матушки был блестящий талант. Родственники, следившие за вашими мытарствами нервно, но непреклонно, быстро узнали об объявлении. Когда к нам пришел дядя Шандор, мать как раз занималась с единственным пока учеником, сыном Карасихи, пальцы у которого напоминали сосиски; с тупым взглядом, в котором застыло выражение благоговения и безнадежности, сын кондитерши следил за полетом матушкиных легких рук. На все уговоры дяди Шандора матушка лишь посмеялась и сказала, что объявление не уберет; на следующий день у нас появилась Грети, немка-гувернантка одного из наших родственников, и привела Юдитку с Черни-Хованом, [5]Спустя каких-нибудь несколько месяцев матушка уже учила музыке всех детей наших родственников – учила за гораздо меньшую плату, чем кто-либо другой.

Нас узнали; теперь у нас во дворике, под сиренью, постоянно сидели немецкие и французские барышни-гувернантки, читая романы; зимой они устраивались в комнате, на диване, с брезгливо-жеманным видом, будто диван был не совсем чист, и терпеливо слушали, как бренчат по клавишам дети. Отец, выходя порой из кабинета, на безукоризненном французском языке говорил барышням комплименты, шутил с немками-воспитательницами; никто не мог устоять перед его тихим обаянием. Барышни выбалтывали ему все, что знали друг от друга или наблюдали в семьях своих хозяев; у меня, правда, не было времени слушать их щебетанье, – лишь один-единственный раз случилось, что я слонялась по прибранной кухне, изображая какую-то деятельность, а сама прислушивалась к разговору в комнате – это было, когда там прозвучало имя Эльзы.

По тогдашним моим представлениям, супруги, любые :супруги, даже не столь преданные друг другу, как отец с матушкой, являли собой нечто цельное, неделимое. Насчет любовников и любовниц я уже читала; но чтобы держать любовницу у себя в доме, чтобы жена мирилась с этим и все шло своим чередом, супруги ходили бы в гости, воспитывали двоих детей, а все кругом делали вид, будто ничего не замечают, – это для меня было чем-то абсурдным, недоступным человеческому разуму. Я размышляла над этим весь вечер.

Не прошло и полгода с того дня, когда в окне у нас появилось объявление, а матушка, можно сказать, вошла в моду. Ведь она как-никак была из семейства Мартонов – это заставляло смирять свою гордыню родственников и льстило чужим, даже если детей и приходилось водить в крохотный домик на бедной и грязной Дамбе. Все домашние заботы легли на меня. Мне было двенадцать лет, я только что перешла в третий класс гимназии. Собственно говоря, родственные отношения с нами – в общепринятом смысле этого слова – поддерживала лишь тетя Ирма, которая на свой манер, как это бывает со старыми девами, немного была влюблена в отца, а на дядю Белу с детства сердилась за что-то, за какую-то давнишнюю мальчишескую проказу. Я делала покупки, варила обед, щепала лучину для печки, стирала; матушке надо было беречь руки. Каждый вечер я готовила ужин и еду на завтра, складывала ее в горшки и убирала от крыс. На рынок я ходила днем, после гимназии: торговки в это время уже собирались домой и все можно было купить дешевле, чем утром. Мясо мы даже в то время ели редко: отец употреблял больше молочные продукты. Когда я приходила домой, матушка накрывала к обеду, потом я мыла посуду – и тут начинали подходить ученики, вечерний заход.

Делала ли я уроки, варила ли обед, растапливала ли печь – я все время слышала гаммы по Черни-Ховану. Последний урок у матушки был с шести до семи; в семь мы ужинали. Отец сразу ложился, а я садилась заканчивать уроки или читать. От музыки меня тошнило. Музыка проникала даже сквозь вату, которой я затыкала себе уши, когда было много задано на дом и приходилось садиться за уроки прежде, чем уйдет последний ученик. Но музыка давала нам хлеб насущный; точнее, помогала не умереть с голоду; благодаря ей мы платили налоги, покупали отцу лекарства и молоко, топили так, как велел врач, и ни у кого не просили взаймы. В университет я записалась на деньги от последних уроков: в ту осень в городе у нас была открыта музыкальная школа и матушка осталась без учеников. Даже сын тетки Карасихи перестал ходить к нам; а он был нам верен вплоть до самого призыва – за все эти годы так и не продвинувшись в музыке ни на шаг, но каждое воскресенье принося нам кусок кремового торта и два ореховых пирожных.