Татьяна Сапрыкина - Гедамбола

– Ну, ты пахнешь, как коровяк? – нерешительно предположила я.

Отец рассмеялся.

– Точно. Я много родов принял. И все у коров. Все коровы тут – словно мои дети. Пойдем, покажу тебе замок.

Мы шли по замку, и повсюду встречался один только мрак. Пахло мышами и протухшим воском. Канделябры уныло посверкивали темными боками, двери повсюду были наглухо закрыты, ковры в коридорах щеголяли обшарпанными спинами в дырах. Окна были затянуты паутиной, зеркала ничего не отражали, даже меня. Хотя голос отца, за которым я следовала, утверждал, что вокруг сплошь уют и роскошь. Он все время с кем-то здоровался – по-дружески и сердечно. Вскоре я поняла, что он приветствует поваров, слуг или женщин, убирающихся в комнатах. И мне понравилось, как он с ними разговаривал – тепло и весело, хотя я никого и не видела.

Наконец мы спустились в главный зал.

– Вообще-то мы едим на кухне, ну, то есть, ты всегда это любила. Как там пахнет, и все такое. Особенно тебе нравилось смотреть, как бабушка стряпает. А я обычно ем где-нибудь в деревне, где застают дела. Мда, – вздохнул голос, как бы подитоживая, и на меня пахнуло свежим парным молоком, – это раньше здесь были парадные обеды, а сейчас так, иногда.

Что ж, решила я, кажется, это его не особенно огорчает.

В зале на стенах висели картины. Одна из них изображала пожилую женщину – сухопарую, с надменным взглядом, в высоком кружевном воротнике. Глаза смотрели пронзительно и безжалостно, точно ввинчиваясь в того, кто обратил на портрет внимание. Я даже поежилась. Скорее пройти мимо. На другом полотне был нарисован молодой человек с каштановыми волосами и розовыми щеками, довольно упитанный, но не грузный, а скорее плотный, сильный и здоровый. Про таких говорят «сочный, будто спелая груша». Он улыбался в бороду. Такой бы запросто мог жить в деревне и держать хорошее, послушное стадо.

– Это ты? – догадалась я.

Еще я решила, что так может выглядеть кто-то, к кому бы я точно захотела прижаться. Мне показалось, они с волком чем-то похожи.

– Я, молодой еще.

– Это все мои родственники?

– Эгм. Ну да. Только, честно говоря, ты раньше вообще-то не особенно любила их разглядывать.

Голос прозвучал немного смущенно. И я подумала, что иногда не видеть говорящего очень полезно – потому что интонация передает все, что нужно. Обостряется восприятие. Ты не отвлекаешься на детали, типа ленточек на шляпе, узорчатой пряжки на ремне, длинных ресниц или какого-нибудь особенно привлекательного изгиба губ.

– Знаешь, если ты не против, я все-таки хочу, чтобы меня звали Герогха.

В ответ отец промолчал. Но это было многозначное молчание. В воздухе повисло неодобрение. Он уже успел рассказать мне, какая это проблема для королевства – волки. Как стаи нападают на деревни, режут овец и коров, потому что всю дичь, кроликов и прочую мелочь в окрестных лесах сами же повывели.

– Выходит, теперь волк тебе нравится больше, чем родня…

И тут я, кажется, задала не самый приятный для него вопрос.

– А где моя мама?

Мы вышли во двор.

– Вот здесь у нас конюшни, помнишь, как мы вдвоем верхом ездили? Нет? Ну, ладно.

Потом за ворота. Перешли через мост – неширокий, но основательный, с коваными, узорчатыми перилами. У края леса стояла чуть покосившаяся беседка – она была старой, дерево темное, по стенам вился бурый, пожухлый плющ.

– Ты слышала эту историю тысячу раз, – вздохнул голос. – Но я, конечно, могу и еще рассказать… Что ж… Мне нетрудно… Хотя не люблю этого.

На самом деле ему было трудно, я чувствовала.

– Печально, да.

Отец откашлялся, будто бы собирался держать речь на важном собрании.

– Мы были тут с твоей мамой, когда тебе едва исполнилось шесть. Стояли, разговаривали. Говорили о тебе, о нашем житье-бытье. Нам не часто удавалось запросто поболтать вдвоем, не на людях. Мы оба каждый день были заняты. Вот кажется Гедамбола – королевство маленькое, а хлопот полно, как так? То у одного крыша прохудилась, то у другого корова не телится. Сейчас я сильно жалею, что мы не были вместе почаще, каждый вечер ложусь спать и представляю, что бы рассказал твоей маме – как прошел день, то да се… Н теперь-то уже ничего не поделаешь. Надо как-то жить дальше.

Я провела ладонью по скамейке. Дерево было шершавым и теплым. Мне нравилось, что он говорит о своем королевстве, будто все оно – его единственный большой, хлопотный дом, а замок – так, прихожая.

– И что потом?

– А?

– Ну, вы стояли здесь, в этом месте. Говорили.

– Поднялся ветер, но не наш, не Климентин. Наш хоть и холодный, но ничего плохого не сделает. Иногда может ребятню шугануть, если их баловство опасным покажется, а так он безобидный. Знаешь, если надо, и в повозку впряжется, и лодку может помочь с камней столкнуть, когда застрянет. Это кажется только, что вредный, капризный, а так, нет, он свой. Наш, домашний. Тот ветер был другим – и холодным, и горячим сразу, может, их было два или больше, спутанных в клубок, сцепившихся. Вот сейчас слышишь, как задувает? Может, это какая парочка шальная из чащи выбралась, дуркуют. Тут вообще ветры гуляют в каждой щели. У нас говорят: «Родился закутанным в плащ» – это значит, тебя судьба убережет от всяких порывов, ураганов, ну, типа такого, чего не ждешь. Что дует. А Климентин, он что? Подумаешь, дует. Дует, да не сдувает – вот что важно.

– Но тут очень тихо, – честно призналась я. – Разве что чуть листья колышутся.

– Мда, дела… Это ве так странно. В общем, налетел ветер, раз, и ее нет.

– Кого нет? Мамы?

– Да.

– Совсем как со мной. Налетел ветер, и я с задранным подолом – фьють – уже в воздухе, – я невесело хихикнула, вспоминая свой ужасный полет над лесом.

– Нет, нет. Климентин – мой ветер, наш, семейный, значит, и твой тоже. Он сам по себе такой холодный, но к этому все уже давно привыкли. А ее просто сдуло. Как будто выдуло из королевства, унесло куда-то.

– «Будто с ветром обручилась», – так говорят? А в замке есть ее портрет? Какой она была?

– Видишь ли, – замялся отец. – Они с другой твоей бабушкой, моей мамой то есть, не очень ладили. Ну, так бывает. Видела ее портрет? Мама была строгая. Я ее боялся, честно сказать. И все детство в деревне проторчал. Милое дело было – коров пасти, с мальчишками по деревьям лазать. Мама считала, я мог бы выбрать невесту получше. Хотя чего уж – я сам такой, еле читать-писать выучился. Мне в замке не сиделось. Твоя мама была простой булочницей, ее семья и сейчас держит пекарню. Когда моя мама умерла, мама твоей мамы, то есть бабушка, переехала во дворец, чтобы нянчить тебя, она и сейчас там живет. Моет, трет готовит. Говорит, не верю, что мои девочки пропали, ждет, когда вы вернетесь. Твоя мама была очень простой, в замке чувствовала себя неуютно, она тоже, как я, любила свежий воздух. Ветер. Так что портретов с нее не писали.