Антон Корнилов - Урожденный дворянин. Рассвет

– Не отвечает…

Вот теперь он был по-настоящему встревожен.

– Двухе надо сообщить, – сглотнув, произнес Женя. И полез за своим телефоном. Рука его захватила в кармане телефон и вдруг застыла, будто застряв. Страшная догадка пронзительно зазвенела в его голове. – Он ведь знал, когда я из командировки возвращаюсь, – медленно выговорил Сомик. – Знал и не связался со мной ни разу. И я… не связался… Закрутился: то одно, то другое… А если и с ним тоже что-нибудь… нехорошее?

– Я сам, – сказал Олег. – Заводись, поехали.

Телефон Трегрея издал прерывистую трель, едва тот за него взялся.

– Это Игорь, – оповестил Олег. – Сам звонит.

Сомик не удержался от облегченного вздоха. Но – тут же вспомнив, как с номера Кастета позвонил его лечащий врач, снова напрягся:

– Да отвечай скорее, чего же ты?!

Олег поспешно поднес телефон к уху:

– Будь достоин!

– Долг и Честь! – громко задребезжал в динамике голос Игоря Двухи, живого и здорового Двухи. – Олег, беда случилась! Слышишь меня? Беда!

– А вот это вы, псы, видели?!

Прапорщик Ефремов покачивался, пьяно сопя. Вода бежала по его красному рябому лицу, брызгала с бровей и ресниц, насквозь мокрый камуфляж скульптурно облеплял мощное литое тело. В правой, здоровой, руке прапорщик сжимал гранату, обыкновенную наступательную РГД-5, на указательном пальце искалеченной левой (мизинец, безымянный и средний пальцы отсутствовали) – поблескивало кольцо чеки.

– А вот это вы, псы, видели?!

Когда прапорщик появился, они играли в карты под навесом, укрытым сверху камуфляжной сеткой, сидя вкруговую на мешках с песком – автоматы между коленями. Мешки были мокрыми, песок в них был мокрым, земля под ногами была мокрой, деревья поодаль стояли мокрые, поникшие, будто отяжелевшие от влаги, стена блокпоста была мокрой, лоснилась от потоков непрекращающегося дождя… Небо было мокрым.

Вода текла на них из дыр в навесе, а они уже не обращали на нее внимания, даже не встряхивались. Они привыкли. Ко всему. И к бесконечному дождю, и к непросыхающему камуфляжу на плечах, и к хлюпающим сыростью берцам, и к мокрому небу, день за днем опускающемуся все ниже. И к прапорщику Ефремову привыкли, к его пьяной роже и к этому идиотскому номеру с гранатой.

– А это вы, псы, видели?! А?!

– Видели, видели, – буркнули ему. – Верни чеку на родину, доиграешься когда-нибудь…

– Видели, а?! Чего вы видели, лилипуты? В яме вы сидели? Пальцы вам резали? А?..

На этот раз монолог прапорщика оказался недолгим. Он вдруг, прервавшись, чихнул – да так сильно, что едва удержался на ногах.

– Чтоб ты сдох, – отозвался кто-то.

Засмеялись…

Прапорщик Ефремов утерся рукавом и разразился целой серией надрывных слюнявых чихов. Простудился, видать. Немудрено простудиться, когда который день дождь не утихает ни на минуту.

– Крысы… – просопел прапорщик, когда приступ, кажется, отступил. – Утырки, животные…

– Во, и тут мы виноваты, – ответили ему.

– Вторым залпом!.. Приготовиться! Пли!..

– Давай, Ефремыч!

И Ефремов дал. Очередной раз чихнув, он снова шатнулся.

И выронил гранату. И уперев взгляд в нее, заблестевшую в луже, с отошедшим рычагом, как-то по-детски удивленно и обиженно спросил:

– Чего это она?..

Кто-то поднял на него голову, увидел, закричал. И тогда все разом, не думая и не рассуждая, молча прыснули в разные стороны, побросав не глядя карты, инстинктивно прихватив с собой оружие. И сам прапорщик побежал тоже, видимо, мгновенно протрезвев от осознания произошедшего. И Костя рванулся вместе со всеми.

Да зацепился ногой за мешок, шлепнулся в грязь. Вскочил, но тут же понял, что времени на еще один рывок не осталось. Упал там, где стоял, успев только голову спрятать за мешком.

Взрыва он почти и не слышал. А боли не почувствовал вовсе. Был только звон, точно Костя весь, целиком, стал колоколом, и тело его, чугунно отяжелевшее, оглушительно гулко звенело, крупно вибрируя и словно бы раскачиваясь…

Всех, кто сидел за картами, посекло осколками: кого меньше, кого больше, но, в основном, к счастью, несерьезно. Косте досталось крепче других: четыре осколка в ногах, два в ягодице, один в левом плече. И контузия, конечно… А на паскудном прапорщике, что интересно, не оказалось ни царапины.

Об обстоятельствах этого своего ранения (первого, кстати) выписанный из госпиталя и комиссованный вчистую Костя на гражданке не рассказывал никому и никогда. Стыдно было. Поначалу врал что-то геройское, а потом просто отмалчивался. Временами ему даже не верилось: как такое могло произойти? На войну он попал еще срочником, сразу после учебки. Потом – два контрактных срока. Многое за это время пережил: в боях сколько раз участвовал, трижды в окружение попадал, минометами накрывало, стреляли, конкретно его выцеливая, и из леса, и из домов… И – ничего. И вдруг… какой-то прапорщик Ефремов, пьяный дурак, чихнул… Нашпиговал ему задницу металлом.

И сейчас Костя снова был колоколом. Снова звенело и раскачивалось его тело…

Он лежал на спине, и свет жег ему глаза. Костя попытался закрыть глаза и вдруг понял, что они уже закрыты…

Он осознавал, где находится: в военном госпитале, куда лег пару дней назад на курс очередной реабилитации. Но вот… что с ним такое? Будто дурной сон… Ведь последние несколько лет последствия ранений и контузии давали знать все реже и реже. Постигая Столп Величия Духа, он научился полностью контролировать тело и разум на таком уровне, что сила мысленного приказа многократно превосходила действие любых лекарств. Он лечил сам себя, и организм ему благодарно подчинялся. Ему по большому счету и не нужны были уже эти регулярные курсы реабилитации, посещал он их исключительно порядка ради.

Так что случилось теперь?

Он попытался пошевелиться – и не смог. Попытался позвать на помощь, но сам не сообразил, получилось ли у него издать какой-либо звук или нет. Один нескончаемый звон в ушах…

Грудь сдавило тоскливо и болезненно, сознание вдруг начало мутиться и темнеть. В первый раз ли. Сколько вообще он так лежит? Какие-то огни кружились над ним. Словно он заблудился в ночном лесу, а его ищут, нащупывая светом фонарей, а он не состоянии двинуться и подать знак.

Муть понемногу отступала, дышать становилось легче. Нет, какой лес… Он в госпитале, в палате, на койке. Вот, кажется, сквозь кружащиеся огни проступают контуры коечной спинки, а за ним – белая стена. Погодите-ка… Почему стена? Его же в этот раз положили у окна? Ну да, было окно… И стена почему-то белая, а не как обычно в хорошо знакомых ему госпитальных палатах, где стены снизу выкрашены казенно-синим цветом, а сверху попросту оштукатурены.

Костя попробовал сфокусировать взгляд, попытался удержать себя в реальности. Но окно не появлялось, и стена не обретала привычного вида. Он снова предпринял попытку сконцентрироваться, взять под контроль собственное тело, двинуть ногой, напрячь спину, подняться… Но внутреннего напряжения надолго не хватило, оно ослабло, как провисшая струна, растаяло.