Яна Лехчина - Год Змея

— Говори.

— Как часто ты бываешь человеком? Сколько дней в году? — В другом обличии у него пара чудовищных лап, кожистые крылья и хребет, вдоль которого высились медно-красные наросты. Горло, выпускающее пламя и рокот, но об этом не хотелось думать.

— Восемнадцать, — Сармат приподнялся на локтях, чтобы его голова оказалась хотя бы на линии колен Кригги. — Двенадцать полнолуний — выходит шесть целых суток. Ещё по дню в равноденствия. В зимний солнцеворот — четыре. В летний, — здесь он заговорил с неохотой, — шесть.

Кригга умела считать только на пальцах, поэтому сначала посмотрела на свои руки, а потом кивнула.

— Это не так много.

Но Сармат знал, что эти восемнадцать дней тянулись, как вечность. И знал, что в толщине горы никому не удавалось определять время и рассказанное не ставило его под удар.

— О чём ты ещё хочешь услышать?

Кригге казалось, о множестве вещей. Но хитрец из старой легенды лежал с ней на одной постели, а она не могла придумать, о чём спросить. Не о том же, зачем Сармат выколол глаза Инголу, своему младшему брату, и обрёк его на голодную смерть. Почему хотел власти так, что окрасил багровым плодородные пашни.

— Как… когда тебя превращали…

— Ах, обряд, — Сармат улыбнулся. — Княжьи люди думают, я стал драконом после того, как меня искупали в человеческой крови. Тукеры — меня окунули в огонь. А что говорили тебе?

— Шаманы айхов принесли в жертву дочь вождя племени, — Кригга опустила голову. — И вылили её кровь в огромную жаровню, куда положили тебя, завёрнутого в саван. Тогда была ночь, а наутро саван прорвало острое крыло.

Сармат засмеялся. Сел на ложе и посмотрел на Криггу, придерживая свой подбородок двумя пальцами.

— Разве это не так? — смутилась она.

— Если я полью очаг человеческой кровью, а потом посажу туда тебя, ты станешь драконихой? — Улыбка Сармата сияла, словно кривое лезвие. Мужчина подмигнул, показывая, что шутит.

— Нет, но… шаманы говорили особые слова? — Кригга заёрзала, а потом выдавила: — Там ведь была кровь?

— Была. Правда, не человеческая.

— Жертвенного зверя? — Бесцветные брови Кригги взметнулись наверх прежде, чем Сармат ответил. — Или…

Она охнула, а Сармат пожал плечами.

— Шаманы айхов верят, что мир — это колесо. В нём не появляется ничего нового. Души перетекают из одного тела в другое в бесконечных потоках жизней. Сейчас ты человек, но был мулом, а после смерти станешь мхом. Если где-то умирает медведь, в ином месте рождается медвежонок. Никто не должен вмешиваться в ход колеса и смещать временные пласты. Разве что сами шаманы — однажды они решили помочь больному князю из древнего Халлегата. Знаешь, маленькая Кригга, это был худший человек из всех, кого я знал.

Сармат поднялся с постели, и Кригга, не мигая, смотрела, как он подошёл к дубовому столу, как взял кубок и пригубил из него, как приглушённый свет прочертил дорожки на его спине.

— Он был стар, тот дракон. Очень стар, и мы с Ярхо застали его в год спячки — нашли в просевшей пещере в южных топях. Драконы обитают далеко на севере за Волчьей Волынью, и я не знаю, почему этот гнездился в тепле. У него была серо-зелёная чешуя, которая местами лопалась и облезала до мяса. Зубы крошились, как рыхлая порода. Глаза ослепли от старости. Мы убили его легко.

Сармат поставил кубок, а Кригга вздрогнула.

— А потом я принёс шаманам айхов драконьи кости, плоть и кровь. И они начали обряд. Да, они окунали меня в огонь, да, они выводили кровавые знаки на моём лице, но сначала сшили мои руки с драконьей лапой. Вбили мои плечи в драконьи суставы, вырастили слои мышц. Это был страшный и долгий обряд, маленькая Кригга: в мои глазницы вставили глаза дракона, мой язык вытянули, раздвоили и положили в пасть.

Он обернулся, и Кригге показалось, что медовые прожилки у его зрачков напоминали нити молний.

— Шаманы… — проблеяла она. — Почему согласились?

— Мой брат Ярхо всегда был неразговорчив. Но порой его меч и клинки его людей куда красноречивее меня, — Сармат снова сел на край постели и, протянув руку, пропустил сквозь пальцы волосы Кригги.

А девушка до последнего надеялась, что Янгири-хайналь и его каменная орда — это выдумка. Едва ли не более страшная, чем краснохвостый дракон. Сармат будто прочитал это на её лице и нежно коснулся щеки.

— Не бойся. Ярхо редко показывается в этих чертогах. А если он и придёт, то не причинит тебе зла. Кто вообще может обидеть драконью жену?

Его обожжённые пальцы сплелись с её, липкими от волнения. Кольцо в крыле носа стало почти медным в отблеске огня.

— Что мне ещё тебе рассказать? — Сармат знал, что Кригга не видела, как он жёг её деревню. Может, лишь дым занявшейся травы: сначала он унёс девушку в сокровищницу, чтобы не ранить. — Или ты расскажешь о себе?

— У меня нет историй, достойных господина, — тихо ответила Кригга. И Сармат не стал её заставлять, только погладил по шее, но потом, незаметно для неё, всё равно выудил слова о деревне Воште, о сёстрах и старой бабке, о девичьих гаданиях и тукерах из глубин Пустоши. А Кригга, забыв обо всём, слушала про дружинные залы Халлегата, про ратные поля и ладьи, плывущие по пенящимся морям. Про полёты над Княжьим хребтом и про искусных кузнецов, живущих в подземельях Матерь-горы. Про печальных марл и низкорослых суваров, готовых исполнить любое желание жены Сармата-змея, но лишь до летнего солнцеворота.

Когда его губы коснулись ключицы Кригги, девушке снова захотелось сжаться в комок.

***

Малика, Малика, дикий мёд, жгучее солнце. Киноварно-красная княжна золотого города. Её обрекли плутать в горе, но оставили в палатах платья и венцы, браслеты и ожерелья. Ей давали лучшие пищу и вина, присланные Сармату из ближайших городов и хранившиеся в холодных пещерах. Как будто что-то могло скрасить её бесконечное скитание. Сармат и его прислужники намеренно долго держали Малику в одиночестве — хотели, чтобы на смену её ненависти пришла граничащая с безумием тоска. Чтобы она остыла, выплакалась, ослабла.

Но от её ненависти нет никакого откупа.

Если Малика отказывалась покидать старый чертог, когда ей открывалась новая дверца, с необтёсанных потолков сыпалась каменная крошка. Потолки, выложенные минералами, начинали дрожать. Поднимался дребезжащий гул — он усиливался до тех пор, пока Малика не подчинялась Матерь-горе. За это время Малика научилась хорошо понимать Матерь-гору, изуродованную, проклятую, омертвевшую княгиню. Она была слепа и глуха, хотя Малика помнила, как та разъярилась после её фразы об убийстве Сармата. Нет, гора не слышала княжну: проверяя, она и кричала, и ругалась, и грозила возвращением Хортима, но не получила ответа. Но тогда Малика уже выбилась из сил. Её ненависть свилась внутри, дожидаясь своего часа, а вначале молодая женщина будто кипела. Так Малика решила, что Матерь-гора её лишь чувствует. Находит внутри себя, ощущает слоями стен пульсирующий человеческий сгусток, направляет, куда ей угодно. Но улавливала она только особенно горячие, острые, почти осязаемые кожей слова.