Яна Лехчина - Год Змея

Тойву любил свою жену. Любил сильнее, чем мог бы любить кого-нибудь другого, и он хотел вернуться к ней — красивой и нежной, с пышными бёдрами и светлыми косами, пахнущими яблоком и некошеным лугом. Он желал обнять её и подхватить на руки их сына, русого и курносого, как мать. Если бы боги дали Тойву несколько жизней, ни одну бы из них он не провел рядом с Совьон. Но в народе говорили, что у воинов — особая смерть, и лицо у неё красивое. Тойву знал, что у его смерти были бы глаза Совьон — ягоды голубики, лопавшиеся под копытами боевого коня.

Когда отряд переезжал могучие, выползающие из-под земли корни дубов, морщины на лбу Тойву разгладились. Мужчина устало махнул рукой: поезжай. Ты вольна делать всё, что пожелаешь. Хочешь — возвращайся, хочешь — нет, и пусть лютые ветра поют тебе колыбельные на перекрестье длинных дорог.

— Я вернусь к закату, — твёрдо сказала Совьон.

Она была свободным человеком, но, сколько Тойву знал её, исполняла всё, что обещала. И она клялась на своём мече защищать драконью невесту до тех пор, пока та не окажется в чертогах Сармата. И пока караван не достиг Матерь-горы, конечно, Совьон будет рядом. А потом… Тойву нравилось думать, что он встретится с Совьон ещё раз, когда их путешествие закончится. Когда воины вернутся в Черногород и попытаются забыть о перевалах, о болотах, о бельмяноглазой девушке с колдовской свирелью, на месте которой могла бы быть их сестра или дочь.

Может, однажды Совьон придёт в дом Тойву. Появится на его пороге, ведя под уздцы огромного коня, — иссиня-чёрная, статная, чуть усталая с дороги. И Тойву будет говорить с Совьон как с соратницей, и они вспомнят всё, что случилось в этом походе. Его жена усадит гостью за большой семейный стол, на скамью из красного дерева, и подаст напитки и пищу, хотя взглянет совсем не так, как смотрела бы на других боевых товарищей мужа. С лёгкой ревностью. Она примет Совьон радушно, но настороженно, потому что увидит в ней не воина, а красивую женщину. Высокую, крепкую, с глазами как бездонные колодцы. Долго же потом Тойву придётся обнимать милую и убеждать, что Совьон — всего лишь одна из воителей в его отряде, не больше и не меньше. И он не любит ни этой её чудовищной красоты, ни её тёмных тайн. Но ничего, у Тойву чудесная жена. Она поймёт.

Совьон сядет у его очага и под вечер наконец-то улыбнётся краями сухих губ. И, Тойву знал это, в его доме она будет казаться чужой. Чужой среди этих яблоневых садов и бескрайних пашен, среди столов из красного дерева, деревенских собраний и семейных историй, среди игрушек, вырезанных Тойву для сына. Совьон — это северные леса и скалы, бесконечные дороги и синие воды глубоких рек.

Поэтому-то она никогда к нему и не придёт.

Никто не решился спросить, почему уезжала Совьон. Сам Тойву не был настроен что-то рассказывать. Она обещала вернуться к закату — и что теперь говорить? Правда это или нет, слова уже ни чем не помогут. Но — мужчина ловил взгляды, устремлённые в спину Совьон, — воины отряда подумали, что она сбегает. По-крысиному бросает их в преддверии чего-то страшного. И хотя Тойву не позволял себе таких мыслей — Совьон не давала повода усомниться в своей храбрости, — он понимал, что всё это было затеяно неспроста.

Совьон остановилась всего лишь на мгновение — у края небольшой опушки, гарцуя перед влажной древесной тьмой. Обернулась, смахнула короткую смоляную прядь со лба, посмотрела на отдалившийся караван. И у Тойву почти защемило сердце. Предводителю показалось, что он видит Совьон в последний раз.

***

Жених мчался так быстро, что комья почвы летели из-под его копыт. Ветки хлестали коня по вороным бокам, листва путалась в волосах Совьон — но всадница неслась сквозь лес, не чувствуя под собой земли. Деревья прижимались друг к другу всё теснее, и непроглядная зелёная чаща облепляла со всех сторон. Запах диких ягод и горьких трав, глухие крики ворона, хлопающего над головой, и восстающие дубы-исполины, увенчанные изумрудными кронами, будто княжескими венцами. Чем дальше ехала Совьон, тем горше и тяжелее становился вокруг воздух. Жених нёс её к сердцу дремучего леса — прямо к его хозяйке.

Совьон выросла в северных дубравах и лучше, чем кто-нибудь другой, находила дорогу в непроглядной чаще. Она умела распутывать узлы малозаметных троп и знала, как выйти к человеческому жилищу. Но женщина понимала: даже самый искусный следопыт и самый опытный странник не сможет отыскать путь к хозяйке леса, если та сама этого не захочет. Перед Женихом разбегались юркие лисы, сурки прятались в норы, и белки скрывались в листве. Перескочив через бурелом, конь остановился: тревожно забил копытами, выпуская из ноздрей пар. Даже он, огромный и лютый, не решался подойти ближе. Дорога вывела Совьон к хижине Моркки Виелмо — ведьмы-вёльхи, хранительницы здешних мест.

Совьон не стала мучить Жениха и, оставив его у трёх лип, одна пошла за частокол. Её ворон беспокойно кружил в небе над кособокой хижиной, боясь опускаться ниже верхушек деревьев. К дому Совьон пробиралась крадучись, словно на охоте; пальцы легли на рукоять меча, но что могла сталь против колдовства Моркки Виелмо, младшей вёльхи древнейшего ведьминского рода? Хижина её поросла мхом, а у двери, постукивая, висели костяные амулеты, путавшиеся в вязанках сушёных цветов и ягод.

— Я слышу топот коня, громкий, словно гром. Гр-ра, гр-ра, гр-а, кто же пожаловал ко мне?

Не мог такой голос принадлежать смертной женщине. Насмешливо-пронзительный, глубокий, вкрадчивый, просачивающийся сквозь щели древнего дома.

— Я слышу лязг стали, острой, словно зубцы гор. Я слышу журчание крови, чёрной, словно вороново крыло. Кто, кто, кто же пожаловал ко мне?

Совьон стояла у порога ни жива ни мертва. Отодвинув обереги и багряные листья, нанизанные на нити, она прикоснулась пальцами к шершавой двери.

— Уж не ты ли это… — Сердце пропустило удар. Ворон испуганно закаркал в вышине. — Уж не ты ли это, Совайо Йоре?

У вёльх всегда двойные имена. Так легче запутать людей и духов.

Скрип — это Совьон распахнула дверь. Треск — это отозвались сухие доски под её сапогом. Ей, чересчур высокой, пришлось наклониться, чтобы не задеть головой верхнюю балку. Так захочешь-не захочешь, а согнёшь перед хозяйкой спину.

Смех брызнул ей в лицо. Недобрый смех, жуткий.

— Ах, Совайо Йоре. Здравствуй, Совайо Йоре, посмевшая прийти ко мне после того, что натворила.

Давно никто не называл Совьон так. И каждый звук в её имени — нож, вспарывающий старую рану.

Моркка Виелмо не вышла к ней навстречу, и Совьон пришлось пройти вглубь хижины. Обитель лесной колдуньи: стол, заставленный сосудами из разноцветного стекла, охапки приготовленных для снадобий трав и засушенных плодов. Украшения, котлы, птичьи черепки и лисьи лапки, подвешенные на тонких жгутах и медленно поворачивающиеся под потолком. Запахи влажного меха и чернозёма, древесных смол и ломких цветочных лепестков.