Анна Одина - Магистр

– Я вижу, вы знаете меня, маэстро, – проговорил он с обычными при общении с молодыми людьми покровительственными нотками в голосе. (Маэстро коротко наклонил голову – то ли приветствуя нового собеседника, то ли просто кивнул, констатируя: да, мол, знаю.) – Так вот, – продолжил Франц Георгиевич, плавно повышая голос.

Могучая Кучка уже давно молчала, впившись взглядами в две фигуры посередине помещения. Всем немедленно стало ясно, что крупный и осанистый Франц Георгиевич и высокий и тонкий московский португалец с английским именем стоят друг против друга неспроста. Мадемуазель Мари тоже не покинула поля боя, как магнитом притянутая сосущим предчувствием драмы.

– Слушаю вас внимательно, Франц Георгиевич, – подтвердил свою готовность к разговору Ратленд и сказал это… терпеливо. Терпеливо! Но все-таки раздраженный сверх всякой меры Франц Георгиевич пока находил в себе силы сдерживаться.

– Маэстро, у нас возник спор, предметом которого стали вы и ваши… способности.

Ратленд снова кивнул.

– Всем известно, что, несмотря на вашу молодость… – Франц Георгиевич помедлил, – так вот. Несмотря…

Ратленд ждал.

– Вы с легкостью завоевали взыскательную публику обеих наших столиц.

Дирижер обозначил признательный поклон, на полдюйма опустив чело, но не сводя внимательного взгляда с говорившего собеседника.

– Но ходят разные слухи.

Теперь молодой маэстро не совершил уже никаких телесных движений и даже бровью высокомерной не повел, а только всем своим безукоризненно заинтересованным видом как бы говорил: «Ну, а дальше-то, дальше?..» Но миссионер Франц Георгиевич принял темп, заданный заезжим собеседником, и решил в свою очередь отмолчаться, мол: «Ты ответь-ка мне что-нибудь, когда с тобой старший по возрасту да по чину господин разговаривает, да не делай из меня дурака».

Винсент поймал этот посыл на лету и послушно подыграл.

– Ах, Франц Георгиевич, – светски протянул он, то ли не осознавая, что вследствие некоторого акцента «светскость» его имеет зловещий, почти угрожающий характер, то ли не заботясь об этом, – вы же были на концертах, слушали музыку. Меня слышали, музыкантов моих… – Доверительную московскую разговорную инверсию Винсент освоил сполна. – Ну что, за спиной моею говорят, будто бы я нот не знаю? Так насвистите мне тут или наиграйте что-нибудь, или пластинку вон поставьте, так я вам партитурку мгновенно на салфетке распишу. Что еще? Что вместо моего оркестра играет граммофон? Нет, два граммофона, в левой и в правой кулисе? Что у меня связи в высоких местах? Так у вас, дражайший Франц Георгиевич, они выше. И места, и связи, – тут он показательно задумался.

Франц Георгиевич, наливавшийся кровью с такой же скоростью, с какой за минуту до этого бледнела мадемуазель Мари (теперь наблюдавшая происходящее, с увлечением кусая платочек, губы и щеки), молчал.

«Апоплексия, – подумал Винсент, с ужасом почувствовав, что снова заледенела голова, как в Китае во время охоты за ихэтуанями. – Расслабься, – сказал он себе и не послушался. – Он не хочет тебя убить. – Хочет. – Ты что, до сих пор не понял русских? – А китайских ты понял? – А португальских? – Он хочет убить тебя социально, унизить, это же у них принято, к позорному столбу и шпагу над головой сломать… у тебя нет шпаги, у тебя дирижерская палочка, а стилет не сломают… в тебе больше музыки, чем во всем этом континенте. Ты же сильнее. Но тут что-то, в этой стране… Здесь».

– М-ммм, извините, – вернулся Винсент в «Могучую Кучку», где отсутствовал, пожалуй, не больше пары секунд. – Что же я не угадал из ходящихся слухов, Франц Георгиевич? Надеюсь, вы не заставите меня придумывать непристойности – все-таки здесь дамы. (Мадемуазель Мари вспыхнула, попыталась скрыться за дверным косяком, но не ушла.)

– О, что вы. Что вы, что вы, молодой, выдающийся и европейски признанный маэстро! Ваши ноты разбирают в обеих консерваториях, достоверность концертов подтверждается ушами взыскательных слушателей, а их – концертов – великолепие подтверждается тем, что мы все – да-да, все! – тут Франц Георгиевич щедро обвел квадратной ладонью полуподвал, и напряженные кучковцы с облегчением зааплодировали, обозначив запятую в его речи, – большие поклонники вашего таланта. Даже гения!

Ратленд вздохнул. «Чего ж ты тогда хочешь от меня, старая крыса? – подумал он непочтительно и с определенной долей усталости. – Вижу ведь, что хочешь уничтожить или по крайней мере унизить. Что ж, не придумал как? Говори, наконец, а то я просто уйду». Естественно, ничего этого Винсент вслух не сказал. А сказал фразу, заставившую Франца Георгиевича снова налиться кровью:

– Я вас слушаю еще более внимательно, чем прежде, Франц Георгиевич.

– Опера! – бухнул Франц Георгиевич, как будто не перчатку даже кинул в лицо странному португальцу, а народовольческую бомбу.

Винсент все-таки был еще очень молод, и ему стало смешно. Поэтому он слегка оглянулся через плечо и спросил:

– Где?..

В Кучке засмеялись. Франц Георгиевич пошел пятнами. Ох дошутится мальчишка. Ох доиграется.

– В Большом.

– А-ааа, – с удовлетворением протянул Ратленд, – вы доверяете мне дирижировать оперой? Это большая честь для меня. Какой же именно?

– Своей собственной.

– Хм, – отозвался Ратленд, – наконец-то ясность. Но при чем же здесь слухи и вся эта таинственность?.. В чем вызов, дражайший Франц Георгиевич? С удовольствием напишу и поставлю эту оперу, хотя мне и не приходилось раньше работать с человеческими голосами. Со взрослыми, я имею в виду. И за гонорар.

Франц Георгиевич выставил ладонь.

– Пари?

Ратленд, не задумываясь, протянул руку:

– Извольте.

Держа тонкую кисть маэстро в своей, Франц Георгиевич провозгласил:

– Сим подтверждается заключение пари между маэстро Винсентом… не имею чести знать отчества… Ратлендом, дирижером «Ратленд-оркестра», и действительным статским советником Францем Георгиевичем Глебовым, Государственного банка России. Означенный маэстро должен сочинить либретто оперы на итальянском языке и написать к нему музыку к полудню первого сентября нынешнего одна тысяча девятьсот пятого года. Результат будет освидетельствован профессиональной комиссией из трех человек и останется в тайне до постановки оперы (буде комиссия сочтет ее пригодной) в Императорском Большом театре первого октября того же года. Согласны? – Франц Георгиевич уже торжествовал.

Первого сентября ? Но сейчас двадцать четвертое августа, семь часов пополудни… В августе 31 день. Следовательно, у него неделя.

– Конечно, – легко и незамедлительно согласился Ратленд, правда, чуть поморщившись, потому что ему надоело держать руку в жаркой хватке действительного статского советника. – Вы могли бы, пожалуй, дать больше времени на постановку… – в зале зароптали, Глебов обвел помещение победным взором, – …вычтя пару дней из срока, выделенного на сочинение либретто и музыки, – закончил Винсент и позволил себе улыбнуться. Могучая Кучка, оценив нерв интриги, снова зааплодировала. – Что же стоит на карте? – поинтересовался дирижер.