Вячеслав Перевощиков - Меч Руса. Волхв

И точно, древки хазарских стрел уже были обломлены так, чтобы они не мешали раненым лежать на спине. На этом первая помощь для пострадавших в бою обычно заканчивалась, ибо людей на заставе было немного и при нападениях каждый человек, способный стрелять и биться с врагом, должен был защищать башню. Все остальное было вторично, и умирающий воин был предоставлен только Богу и воле случая. Таков был жестокий закон боевой жизни пограничных застав. Тот, кому суждено умереть, умрет все равно, тот, кому суждено жить, выживет и так. Теперь, когда гибель не угрожала всей заставе, можно было помочь и тем, кто все еще продолжал свой нелегкий спор со смертью.

– Все дядька воевода должен делать, все и за всех доделывать, ну да ладно, я-то уж вас не брошу, можете быть спокойны, – продолжал ворчать старый воин, направляясь к раненому дружиннику. – У меня всякий, кого еще не прибрала Мара к своим рукам, быстро на ноги встанет, ну а кому не повезло, уж не обессудьте; на все воля Божья.

– Нет, нет! – замахал руками раненый. – Ты сперва того полечи, – он указал на Ворона, – он меня от смерти спас, и ему помощь нужнее; плох он совсем, даже стонать перестал, не дай бог, помрет.

– Вижу, – хмуро буркнул воевода. – Потому и не иду к нему, что помрет он.

– Как же так, батько, как же так?! – Воин ударил себя кулаком в грудь. – Он же меня от смерти спас, а теперь, выходит, ему помирать? Так не должно быть, батько! Спаси его, сделай же что-нибудь, я тебе все, что хочешь, отдам, только спаси его!

Воевода, не обращая ни малейшего внимания на слова воина, смазал ему рану от торчащей стрелы густой мазью, пахнущей смолой. Эта мазь была у него в небольшой берестяной коробочке, которую он, видимо, носил все время с собой. Потом этой же мазью он обмазал древко стрелы и взялся железными пальцами за наконечник. Воин, без умолку говоривший до этого, замолчал, сжав зубы и кулаки, готовясь терпеть адскую боль.

– Не боись, больно не будет, – хмыкнул воевода и свободной рукой наотмашь ударил воина в лоб.

Когда раненый, мотая головой, очнулся от удара и попытался сесть, в руке воеводы уже была выдернутая из тела стрела.

– Проклятье, да так же убить можно! – заплетающимся языком ругался принявший воеводское лечение воин. – У меня чуть уши не отклеились. То-то я смотрю весь народ на заставе дурной, так это ж ты, изверг, всем мозги поотшибал, когда от ран-то излечивал.

Он посмотрел мутными глазами на воеводу и схватился за голову:

– Проклятье, ничего не помню, что я тебе только что говорил?

– Не помнишь, – значит, и не надо, – откликнулся старый вояка, залепляя все той же мазью кровоточащие ранки, оставшиеся от вынутой стрелы.

– Вспомнил, – застонал воин, оглядываясь по сторонам. – Батько, я тебя очень прошу, не дай помереть этому парню.

Воевода ничего не стал отвечать, а молча подошел к Ворону и стал лечить его тем же способом, с той лишь разницей, что битье кулаком в лоб не применялось ввиду почти бесчувственного состояния раненого. Батько делал уверенно свое дело, хорошо зная, что только так можно вылечить раны, но чем далее продвигалась его работа, тем более и более мрачнело его лицо. Он тяжко вздыхал, и по всему было видно, что теперь он не верил в успех своего лечения, и это злило и бесило его. Наконец он выпрямился и с досадой махнул рукой.

– Не жилец… точно помрет, – он сказал это так неестественно тихо для огромных размеров своего могучего тела и с таким мучительным выражением страдания на лице, что умолявший его воин больше не осмелился что-либо сказать.

Наступила гнетущая тишина. Казалось невероятным, как этот сильный и жестокий воин, видевший столько смертей, способен так сочувствовать и так переживать за незнакомого ему человека. Может быть, в этот момент он чувствовал себя более лекарем, спасающим жизни людей, чем главой заставы, посылающим их на смерть? Может быть, ему приглянулся храбрец Ворон? Как знать, но в душе воеводы творилось что-то невообразимое. Он нервно походил взад и вперед, вздохнул пару раз тяжко и глубоко и снова с досадой махнул рукой, словно спорил с невидимой тенью. Наконец выражение страдания на его лице сменилось обреченной решимостью, и он крикнул в утробу башни:

– Радко! Радко! Иди сюда!

В ту же секунду в ответ на этот зов на верхних ярусах башни послышался легкий шум, и почти тотчас по скрипучим ступеням быстро сбежал вниз худенький юноша-воин. Он остановился напротив воеводы, не доходя нескольких шагов, и молча, вопросительно посмотрел в суровые глаза старого воина.

– Радко, – начал неуверенно батько, отводя в сторону взгляд. – Я не могу вылечить его, и скорей всего он помрет… может быть, ты попробуешь… в общем, он твой, делай с ним все, что хочешь, только чтоб жил этот…

– Молчи! – вскрикнул молодой воин. – Ты не знаешь его имени?

– Нет, откуда, – снова вздохнул воевода. – Прилетел вдруг из хазарской степи, как с неба свалился, погоню за собой привел, да столько, что мы сами еле отбились от этих хазар. Видно, он им здорово насолил, первый раз вижу такого…

– Стой! – снова вскричал молодой. – Не называй его никак, иначе я ничего не смогу сделать.

Воевода замолчал, а юный воин снял шлем, и по кольчуге рассыпались золотые с темным отливом косы.

– Так, значит, ты говоришь, он мой? – сказала Радмила, всматриваясь в лицо умирающего Ворона.

– Да, твой, – глухо откликнулся воевода. – Только спаси его, не дай ему помереть.

– Говоришь, помирает? – Девушка нагнулась к Ворону и через секунду подняла темные глаза. – Уже помер.

– Тьфу ты! – выругался старый воин и, саданув дверь ногой, вышел из башни прочь, на волю, туда, где воздух не был пропитан кровью и смертью.

Отец Федор повернулся, чтобы лучше видеть, как черные кресты в руках монахов, поднимаясь и падая вновь раз за разом, уничтожат проклятых язычников, словно палицы смерти, забивающие человека в землю живьем. Так было раньше, так должно было быть всегда, и он был в этом совершенно уверен. Оставалось только подождать, когда верзилы-монахи расступятся в стороны, чтобы он мог перекрестить грешные останки неугодных его Богу людей. Но в этот раз все было не так, как обычно. Монахи нервничали, и кресты в их руках мотались из стороны в сторону, внося некоторую неразбериху и портя все впечатление. Неразбериху и беспорядок отец Федор не любил больше всего, после язычников, конечно. Он считал, что Великий Рим [39] Жители Византии называли себя римлянами, а само понятие «Византия» было введено в литературе уже после падения Восточной Римской империи. Проживающие на российском побережье Черного моря греки до сих пор называют себя римлянами. создала дисциплина, всего лишь строгая дисциплина, а все, что нарушало четкий порядок и ровный строй – эти главные основы дисциплины, все это разрушало и саму великую Империю. Здесь же, среди этих русов, повсюду был беспорядок. Вся их страна каким-то непостижимым образом держалась на вечном беспорядке, когда никто никому не хотел подчиняться и каждый боярин, едва набрав с десяток воинов, считал себя чуть ли не равным императору. Наглость этих русов не знала границ, правда, они все были великими воинами, но зачем нужно умение воевать, если из-за вечного беспорядка ты даже не сможешь воспользоваться плодами своих побед. Этого отец Федор не понимал, не понимал он и того, как можно воевать только ради удовольствия, а не ради величия империи. Не понимал он и того, как вообще можно жить без империи, без ее стройного порядка, ведущего весь мир к совершенству и гармонии. Однако священник последнее время начал подозревать, что вечный беспорядок русов есть тоже какой-то порядок, только очень запутанный и хитрый, дающий им тайную силу, но совершенно недоступный пониманию чужеземцев. Иначе отчего они так беспечно и нагло взирают на Великий Рим, а их лица лишены всякого почтения к знатным гражданам империи. Сам отец Федор чувствовал на себе влияние магии этого беспорядка, невольно обрастая самыми греховными мыслями, которые нигде в другом месте его просто не посещали. А здесь он явственно ощущал эту силу, толкавшую его свершить то, что он никак не должен был делать, согласно правилам римского порядка. Раз эта сила есть, – значит, за ней стоит их порядок; в этом он был уверен. Особенно сильно это чувствовалось именно сейчас, когда кресты его монахов заколебались от какой-то ругани, от какого-то мата. Весь этот мат есть не что иное, как воплощение тайной силы этого беспорядка или же их тайного порядка.