Татьяна Иванько - Байкал. Книга 3

Мы скакали и скакали вперёд, не оглядываясь назад, а теперь поскачем обратно? Или на полдень, как предложила Аяя, я и Рыба подумали оба: «на Байкал вернёмся?», но Аяе о том сказать не решились. Вообще вопросов ей мы задавать не смели, пока она сама не снисходила до нас в разговорах, мы не позволяли себе ни вопросов, ни обсуждений. Так и получалось, мы с Рыбой существовали на нижнем этаже, заботясь о каждом дне, я о защите, Рыба готовила, но добыть зверя или птицу, или вот рыбу, как сегодня, это было за Аяей, подошла она к кромке воды, постояла немного, я и насадил на острогу сразу пять штук. Так и охота у нас шла, в лесах, в степях, постоит, вроде и слова не проронит, а звери и птицы тут как тут, под стрелу и выходят. Но этот секрет мне Рыба раскрыла давно:

– Она Селенга-царица, ты же слыхал? Покровительница звериная, они все в подчинении у ней.

Тут-то я и вспомнил тех волков, что прикончили мой отряд в скалистом лесу под Каюмом, тогда и стало понятно, что за прозвание такое и чудеса эти все со зверями.

Но иных чудес мы больше не видели, и от земли она тоже больше не отрывалась ни разу, не летала, хотя, что я, куда там от земли, она и жила-то теперь едва на десятую часть от себя прежней, думаю…

…Вем даже не на десятую, и не на сотую. Вот глядела я на неё и думала по первости, ну сейчас отболеет душой, возьмёт Дамэ себе в мужья, чё же, молодые, он за ей как подсолнух за солнцем, глаз не сводит, чего ещё женщине нужно. Ан нет, прошёл год, и десять, и ещё чёрт его уже знает, сколько лет, а она как мёртвая, словно мы тень её одну по земле с собой везём. Привыкли, конечно, и скитаться бесприютно, и к тому, что нигде не было нам пристанища, и к тому, что люди головы сворачивали везде, где мы появлялись, провожая взглядами её, а она и не замечала, а ведь могла царя любого в мужья взять, коли захотела б, осели бы в богатстве и холе, но нет, и к тому привыкли, что не говорит почти, и словно есть она, а словно бы и нет её. Вот рядом, живая, тёплая, а где мысли, где сердце… Хотя, конешна, ясно, где… Ни в жисть мне не забыть ни то, как слетела она с седла, обнять лебедя свово, как кружились они в выси, развевая волосами, и как умер он, пробитый сотней стрел у ей на руках. Но и тогда ещё могла жить, могла, не это умертвило её душу… А как увидала мёртвых братьев-от, вот тут жисть из неё и вытекла, ливнем тем с молниями, что добили вражью рать.

Так и поехали мы с Байкала, как облака, сами не зная куда, куды ветер гнал, всё лицом к солнцу, теперя, стало быть, достигли края земного, можт, обратно покотимся.

– Как думашь, Дамэ, на Байкал теперя понесёт нас, али… – спросила я Дамэ, когда Аяя закончив с трапезой, отошла от костра.

Он пожал плечами, взглянул на меня:

– Кабы льзя было спросить…

– Думашь, всё не мочно?

В ответ он только вздохнул. Я поняла и без слов: спросить оно, конечно, хорошо бы, но кто спросит? Он, я вижу, не хочет, но и мне… боль в её глазах видеть, али… вдруг чего нехорошее с ей сделается? За все годы мы ни разу о Байкале не говорили, не произнесли ни слова, будто прошлого и вовсе никакого у нас не было. Токмо старинную историю и изучали, которой и я не знала, зато она знала всё, всему нас учила, сердце своё энтим занятием развлекая и оживляя. А мы берегли её. Так и теперь не спросим, конечно, потому что ни Дамэ не решится спросить, ни я.

Так и повелось у нас, мы шли за ней тенями, и уже привыкли к этому. Конечно, хотелось бы осесть где-нибудь в тёплой стране, много стран мы проехали за эти годы, но то степь голая, то даже пустыня, то непролазный лес, такой, что несколько лет ехать, ни одной человеческой души не встретишь, а так чтобы как у нас на Байкале – и море, и горы, и лес, и солнца вдоволь и простору, таких не встречали мы за всё это время, таких мест, наверное, просто больше нет. А может быть, я тосковала по родным местам. У Дамэ родины нигде нет, как нет и матери, ему Аяя вроде мать, кто жизнь ему дал, когда он умер? Так что ему стремиться кроме неё и некуда, а её разве спросишь теперь, замороженную?

Ночь сгустилась меж тем окончательно. Но от Царь-Моря энтого всё же теплом веяло, хотя вода холодна там, но ветер стих в ночи, только и слышен был негромких плеск волн, как дыхание набегавших размеренно на берег в темноте. Взялись мы устраиваться на ночлег.

– Холодно, Аяй, надевай чулки тёплые спать, – сказала я, копошась в палатке, привычно устраивая ложе. – Парню-то нашему всех лучче в серединке.

– Ага, пока ты задом не начинаешь придавливать, али ножищами трёхпудовыми! – хохотнул Дамэ.

– Ну, а што же, хто сам всего-от два пудика с небольшим довеском в виде косы, а хто все пять! – поддержала и я его шутку.

– Иде пять? Даже и не дцать! Вся дюжина!

– Ишь, умный, считать научилси!

– Аяй, сколь весу в тебе? – спросил на это Дамэ Аяю, подошедшую к нам.

Она пожала плечом:

– Три пуда, думаю, есть.

– Не-е, Рыба считает, што не больше двух!

Аяя покачала головой с улыбкой, но улыбка как всегда теперь, ни искорки, ни смешка, прохладная водичка, как в роднике.

– Рыба шутит, ребёнок я, что ли?

И я засмеялась тогда:

– Дак не ребёнок, конешна, но тела-от нет совсем.

– Зато в тебе с избытком! – захохотал Дамэ и щёлкнул меня по заднице, за что тут же получил подзатыльник.

…Да, так они и подшучивали друг над другом и надо мной попутно, не будь их двоих… да что там, они стали моей семьёй теперь. Годы мы не считали, верно, но мне всё казалось, что их нисколько не прошло, всё стояли передо мной лица Марея, улыбающегося после смерти, вскрик Огника: «Нет!», когда он отгонял стрелы от нас, и то, как крепко держал его за мёртвую руку Эрбин, как удивительно похожи и изумительно красивы они были, объединённые этим последним рукопожатием под крылом Смерти. Невыносимо думать об этом, видеть это всё время перед мысленным взором, это ржавыми топорами разрубило моё сердце и мою душу, и изгнать из моего сознания это видение я тоже была не в силах. Да и не гнала я, мало чего дорогого было в моей душе. А потому не жила, не дышала, не чувствовала, не считала дней, мало читала книг, не видела ничего вокруг себя, все страны, леса и горы, что мы проехали, прошли мимо, я не запомнила, не заметила, ни заинтересовалась ничем. Даже записывать взялась, и то недавно. Рыба права, я не вижу и не чувствую ничего, я вовсе не живу. И для чего моё тело остаётся ещё здесь, я не могу понять. Иногда мне кажется, что я живая потому, что они двое рядом со мной, Рыба и Дамэ.

Почти всякую ночь, а мне часто не спалось, я думала о Байкале, я видела снова моих любимых, как улыбался Марей уже мёртвыми, уже бледными, но ещё мягкими губами, какое спокойное лицо было у Эрбина, тень от ресниц почти достала его губы, как ветер легонько играл распустившимися волосами Огника, тонкими шёлковыми светло-русыми, всегда блестевшими на солнце, и теперь они блестели тоже, он умер, а его чудесные длинные волосы блестели и светились на солнце, словно продолжая жить, нежные тонкие пряди у сильного лица… как больно, невозможно забыть… невыносимо без него жить… не могу, не могу… без него не могу!.. Огнь…