Елена Свительская - Две тысячи журавлей

И… второй раз за сегодня глава семьи назвал меня прежним именем! Значит, он сделал это не случайно, а умышленно. Но почему?

– А ты бы, сын, шёл и учился, чтобы не огорчать этого доброго старика, – мужчина тепло мне улыбнулся. – Похоже, что он в тебе души не чает. Не дело его огорчать.

Вечером, вернувшись с поля – крестьяне проверяли каналы и ставили новые пугала близ поля – отец твёрдо сказал:

– Я пойду в Эдо вместе с Юуки.

И таким взглядом он сопроводил эти слова, что даже мать с Такэру не посмели ничего возразить. И мне опять почудилось, что сила моего родителя похожа на меч. Настоящий самурайский меч. А ещё что-то неприятное, липкой паутиной сковавшее внезапно душу, заставило меня вздрогнуть. Как будто я точно знал, что в будущем меня поджидает нечто ужасное. Но вот как? Что? Почему? Мне опять припомнилось лезвие, занесённое надо мной Сабуроо, вот только не его я боялся в этот миг, а чего-то другого.

Что-то холодное, мрачное прошуршало за моей спиной. Резко развернулся, но в углу никого не обнаружил.

– Ты чего это, Юуки? – заботливо спросил отец.

– Там… мне показалось, что позади меня что-то страшное. К счастью, только показалось.

– Ты уж с ума не сходи, Юки! – проворчал Такэру. – Нам и без того с тобой хлопот хватает!

Лицо отца окаменело. Его младший сын не успел увернуться от удара и опрокинулся на спину, едва не задев головой столб, поддерживающий крышу.

– Даже если он и слабый, всё-таки остаётся твоим братом! Мало того, что у тебя нет ни капли доброты, так ещё и старших не умеешь уважать! – ледяным голосом сказал глава семьи и ушёл на улицу, не задвинув за собой дверь.

Мать выскочила за ним. Сёстры быстро посмотрели на Такэру, на меня. И поспешно убежали за водой, судя по всему, далеко от деревни. Брат мрачно поднялся и уныло сел, избегая встречаться со мной взглядом. Я долго молчал, потом протянул ему здоровую руку. Такэру смерил меня ненавидящим взглядом, потом взялся за мою ладонь, резко поднялся, не разжимая цепких пальцев, словно хотел свалить с ног. Однако я устоял, продолжая спокойно смотреть ему в глаза. Его хватка на моей ладони стала такой жёсткой, будто он собирался раздавить мои пальцы. Но мне надоело бояться его наглости и грубой силы. Мне вообще надоело всего бояться.

Взгляды наши столкнулись, лицо брата исказилось от ненависти. Он напомнил мне дубинку, лихо разящую живую плоть, но ломающуюся под ударом металла. И так захотелось самому стать острым клинком, который ничто не остановит… даже камень!

Время пропало, исчезла боль в сломанном локте и в запястье, смазалось в тёмное пятно прошлое и в серое – будущее. Мне надоело убегать и сгибаться. Я устал быть слабым. О, если бы я только мог стать таким же неумолимым и крепким, как лезвие меча!

Неожиданно пальцы брата разжались, он отвёл взгляд, отступил. Шатаясь – отец его сильно об пол приложил – вышел из дома. И тут я заметил главу семьи, бесшумно замершего у раздвинутых сёдзи. Похоже, он тут так и простоял во время моего молчаливого поединка с Такэру. Лицо мужчины вновь стало непроницаемым. Так он может опять ударить меня и потом ни капли не пожалеет. Ну и пусть! Пусть бьёт, если ему так хочется. Я лучше молча сдохну, чем опять заплачу или начну молить о пощаде. И за то, что родился таким слабым и бесполезным, больше извиняться не собираюсь.

Отец оторвался от задумчивого созерцания стены за моей спиной. Наши взгляды встретились. Рука невольно заныла, вспоминая недавнее падение. Но я равнодушно встретился с его взором. Почтения на моём лице наверняка уже не было, ровно как и страха перед болью и смертью. Тот, кого я ещё недавно столь уважал и любил, так безжалостно обошёлся со мной. Мог ведь и не расспрашивать о моих догадках, не вытягивать из меня те ужасные слова! Мог бы выбрать себе противника равного по силам, а бить жалкого мальчишку – это постыдно. Потому в моей измученной душе поселились зимний холод и ледяное безразличие.

Ночная темнота и возмущённые мамины вопли оторвали нас с отцом от противостояния.

– Так и не помог мне ничем! – надрывно кричала его жена. – Простоял большую часть дня, пялясь на этого недоумка! И этот хорош, гадёныш, – она с ненавистью посмотрела на меня. – Никакого почтения ни к почтенному монаху, ни к отцу! Как тебя только тот старик терпел?! Он, должно быть, настоящий святой! И как низко ты его назвал! Акутоо! Злодей! Да как у тебя только язык повернулся сказать такое?

Она подлетела ко мне, замахнулась светильником. Я равнодушно проследил за огненной чертой, пронзившей мрак, затем посмотрел в её глаза, кажущиеся тёмными, заполненными отблесками огня. Мать вздрогнула, отшатнулась. Светильник выпал из её дрожащей руки – отец вовремя его подхватил.

Я молча прошёл мимо них, отодвинул сёдзи и побежал во мрак. Вскоре наткнулся на мохнатое пузо, счастливо вздохнул знакомый лесной запах, обнял друга.

Мы гуляли часть ночи. И Акутоо рассказывал мне о звёздах, красочно пересказал легенду о человеческом пастухе, влюбившемся в небесную фею, о том, как её родственники разлучили молодых супругов, о том, как Пастух пытался найти любимую жену, как его попытки и её слёзы разжалобили кого-то из богов, так, что те позволили Пастуху и Ткачихе встречаться раз в год, на одну единственную ночь, переходя через небесную реку по мосту из сорок…

Потом мы просто молчали. И я не заметил, как уснул.

А когда проснулся, то оказалось, что заботливый барсук усердно заменяет мне подставку для головы своей лапой. Судя по тому, как крепко спал, он ни разу не шелохнулся, оберегая мой сон. И мне было как-то всё равно, кого надул оборотень, чтобы добыть рис и сладости, которыми он меня угощал. Судя по роскоши его утренней трапезы, обманщик обобрал явно не бедняка.

Домой я возвращался спокойно, равнодушный к тому, что последует после моего возвращения. К счастью, Акутоо не провожал меня до границы бамбуковой рощи: там меня поджидал отец. Выходит, он выследил, куда я из деревни убегаю.

– Послушай, Юуки, – начал он торопливо, едва разглядев меня, – я был не прав. Мне совестно, что я покалечил тебя, ведь тебе и без того тяжело. Ты постоянно терзаешься, что ничем не можешь нам помочь: это читается в твоих глазах.

Потрясённо застыл. Глава семьи… извиняется передо мной?

Мужчина подбежал ко мне, осторожно обхватил моё здоровое запястье крепкими пальцами, загрубелыми от тяжёлой крестьянской работы.

– Прости меня, сын! Если сможешь.

Растерянно заглянул ему в глаза, однако не нашёл в них ни капли притворства. Что-то расцвело внутри меня, нежное и тёплое. С жаром сказал:

– Не извиняйся, папа! Ты ведь ударил меня потому, что хочешь вырастить достойным человеком.

Он вздрогнул, потом растерянно сказал: