Соня Рыбкина - Кровь и серебро

– Благодарю тебя, князь. – Марил улыбнулся едва заметно; улыбка задержалась на пару секунд на его губах и нырнула, пропадая, в белую бороду. – Оставайся с миром. Угроза твоему городу, надеюсь, миновала, а уж об остальном я позабочусь.

– Самоуверен ты, господарь, уж прости мне мои слова. Да пребудет с тобой Господь Бог.

Они поклонились друг другу – и Марил вышел из зала, сопровождаемый двумя своими сподвижниками.

Хогард в глубоких раздумьях сидел на троне, затем налил себе в кубок вина из стоящего подле кувшина и сделал глоток. Вино полилось в его распаленное беседой горло, утешило, прояснило мысли. Итак, Марил был прав, угроза миновала; Хогард предпочитал не ведать о том, что сделал колдун с ратью хана. Дочь его, по всей вероятности, отъехала уже далеко-далеко от Златограда. Он вспомнил, какой она была в последние минуты своего пребывания дома, вспомнил ее тугую косу с вплетенными самоцветами, тяжелый венок из ценных каменьев, платье – воздушное, неземное, как и она сама, – расшитые туфельки. Вспомнил он ее затравленный взгляд, как у загнанного олененка, дрожащие губы, белую руку, зажатую в руке колдуна… Хогарду стало дурно. Казалось, не было ничего в мире дороже этих последних минут, проведенных вместе, а ведь Морена даже не соизволила посмотреть на него, когда уходила навсегда из этой комнаты, – до того, должно быть, ее сковали страх и стыд. Что ждало ее на чужбине, в колдуновых владениях, какая участь – может быть, много страшнее той, что была уготована ей отцом…

Все распадалось, все тлело и исчезало; перед глазами Хогарда сейчас нестройной чередой проносились воспоминания о его ушедшей супруге, о детстве Морены, о ее только что закончившейся юности: какой она росла строптивицей, какой бунтарский дух горел в ней неустанно днем и ночью, как противны ей были все эти роскошные наряды, жемчуга и громоздкие драгоценности, узкие туфельки, в которых едва ли можно было сделать шаг. Она любила волю, любила природу и бескрайние просторы, любила скромные девичьи сарафаны, вплетала в косу простые ленты – и не надобно ей было ничего, кроме этой воли и этой простоты, которая так была свойственна ее матери и которую так чтила она сама…

Хогард остался один. Покои опустели и теперь казались тусклыми, серыми и не нужными ни единой живой душе. С уходом гостей здесь не осталось крови и злата – голубые стены отдавали холодом; в наступающем полумраке казалось, что они покрыты ледяной коркой. Остатки яств покоились на столах, ожидая, пока их разберут голодные слуги; последние не решались войти и побеспокоить тем самым своего господина. Вино в его кубке больше не мерцало, не отливало золотым… Казалось, дом погрузился в глубокий сон, как погрузился в него и весь город; князь бодрствовал один – и будто должен был сидеть так в этой зале еще добрую сотню лет, пока северный господарь Марил не вернул бы ему дочь – которую, правда, и отобрал бы сразу себе в жены. Вся роскошь убранства словно была теперь подделкой, обманом, ворожбой того самого колдуна; пир закончился, подошли к концу смотрины, отгремели праздничные фанфары, отзвучал смех гостей, гул десятков голосов скрылся за поворотом, тихий шепот Морены исчез, будто его и не бывало вовсе, – и только отвратительный хохот колдуна, невероятно довольного своей жестокой шуткой, казалось, все еще витал в воздухе, оседая на стенах, на полу, даже на одеяниях самого князя.

На Златоград медленно опускалась безрадостная полночь.

Путь им и вправду предстоял длинный. Колдун провел Морену через широкий двор. Их ждали вычурные резные сани, забитые подушками; поверх подушек покоились два узорных серебряных покрывала и теплая шуба, которую колдун накинул княжне на плечи. Лица возницы Морена не разглядела; тот сидел, плотно закутавшись в полушубок, да и на дворе было уже довольно темно. Ей показалось только, когда возница на миг повернулся, что глаза у него были какого-то неестественного, рыжего цвета – и ярко горели в темноте. Колдун помог ей устроиться в санях, накрыл покрывалом, не проронив ни слова; они отбыли.

Сама Морена не решалась затеять разговор, отчужденный вид колдуна пугал ее; она слабо еще понимала, что долгое, долгое время теперь будет с ним – или даже его – и это его невыносимое молчание и равнодушие могут длиться вечность. Чтобы отвлечь себя от горестных мыслей о доме, который она покидала, о своем брате Яромире, с которым так и не успела попрощаться – он отбыл из Златограда на поиски союзников еще до известий о ее замужестве, – Морена стала смотреть на дорогу. Они выехали со двора, минули широкие ворота – дальше начинался город, такой знакомый и теперь навсегда чужой. Город, не ведающий еще, что любимая госпожа покидала его навеки, смотрел на нее с какой-то отеческой теплотой, обволакивал своим морозным ночным дыханием; снег под санями казался длинным белым ковром.

Колдун не глядел на Морену; он прикрыл глаза и, казалось, задремал, утомленный длинным, тяжелым вечером на княжеском пиру; утомленный своей бессердечной шуткой, своим успехом, своей победой над обреченным князем и зазнавшимся северным господарем – минувшим вечером он отыграл достойное представление и теперь с чистой совестью мог позволить себе отдохнуть. Теперь, за час до полуночи, почти в полной темноте – путь им освещали два светоча, находящиеся по обе стороны саней, а луна была слаба этой ночью – колдун виделся княжне существом из другого мира, будто в нем не осталось более ничего земного; он выглядел духом, каким-то чародейным созданием, и человеческого в нем не ощущалось. Красота его показалась княжне еще более жуткой, нежели на пиру; никогда ей не встречались люди, способные состязаться с ним в правильности черт – разве что мать ее, которую Морена не видела с самого рождения, а потому не могла этого знать. Его наряд, бывший на смотринах алым, теперь казался терпкого, тяжелого, почти черного цвета – такой же была и шапка, на которую он заменил свой венок.

Они ехали молча, наверное, добрый час или больше – Морена полагала, что много больше; несмотря на шубу и покрывала, она ощутимо замерзла и невольно придвинулась ближе к колдуну, прижалась к нему в поисках тепла. Он сделал вид, что не заметил ничего, а княжна, все так же смотрящая на дорогу, не увидела, как на его губах мелькнула довольная улыбка. Они въехали в лес.

– Проедем его – и будет деревня, там сделаем привал, – подал голос возница, и Морена подивилась, насколько голос этот странно звучал. Он был скрипучий, необыкновенно высокий и мало походил на человеческий – складывалось ощущение, что в лице возницы с ней говорило топкое болото, зазывающее высоким голоском несчастных путников в свои гиблые недра, на самую глубину, где ими могли бы полакомиться зеленокожие русалки, пучеглазые кикиморы и прочая нечисть. Морена задрожала – то ли от холода, то ли от самого настоящего страха, сковавшего ей сердце. Вместе с голоском возницы ей словно бы послышались другие голоса, леденящие душу, будто сам лес вдруг откликнулся, очнулся, заговорил с ней; ей стало жутко.