Уна Харт - Когда запоют мертвецы

Пастор не выпускал ее руки и сам не делал ни шага в сторону моря. Тон его был низким и чужим, в горле булькала мокрота. Диса ожидала, что он примется орать на нее за то, что побежала прямо в сторону драки. Она бы не удивилась, обвини ее преподобный Свейнн в смерти Маркуса, но священник смотрел на нее своими маленькими глазками без тени упрека.

– Ступай ко мне в дом. Тоура отогреет тебя. Ты не должна никому ничего говорить.

Ей показалось, что она ослышалась. К Тоуре? Но вот же Гисли, которого наверняка еще можно спасти – вон как он цепляется за жизнь! Она так и не поняла, какую часть из своих мыслей выкрикнула священнику прямо в лицо, но преподобный Свейнн внезапно присел на корточки и посмотрел ей в глаза. Теперь он уже не напоминал хряка, а лишь обычного пухлого мужчину с обвислыми щеками и редкими волосами.

– Гисли тяжело ранен, – медленно произнес пастор. – Он не выживет с такими ранами. Нож вошел в него по меньшей мере четыре раза, я видел это своими глазами.

Диса сглотнула. Ей захотелось отвести взгляд, но она заставила себя смотреть в лицо священнику.

– А если его вылечат? – тихо спросила она.

– Если это случится, то Гисли всем расскажет, что твой отец пытался его убить. Твою мать назовут распутницей, а ты станешь дочерью убийцы и потаскухи или того хуже…

Диса не стала спрашивать, что это за загадочное «хуже», она пока с трудом могла переварить уже услышанное. Ей хотелось вцепиться священнику в лицо ногтями, раскровить эти мягкие щеки и мясистый подбородок. Она понятия не имела, говорил ли он правду, действительно ли их семья обречена… Слезы выжгли соленые дорожки на обветренных щеках. Убедившись, что она никуда не побежит, преподобный Свейнн выпустил ее плечи.

– Он может умереть прямо сейчас – быстро и легко. А может промучиться несколько дней, валяясь в бреду в доме твоей матери, опозорив всю твою семью. Может выжить… И что потом? Тебе решать. На все воля Божья.

Одиннадцатилетние девочки не должны решать, кого бросать погибать, а кого – спасать, но Диса этого не знала. Ей хотелось кричать, что раз на все воля Божья, так пусть Он и решает! Она так замерзла, что перестала чувствовать свою кожу. Диса старалась не смотреть в сторону моря. Она надеялась, что Гисли уже мертв, и скоро волна заберет его бесчувственное тело, как корова слизывает мушку из уголка своего глаза. Впервые преподобный Свейнн заговорил с ней как с равной, и впервые ей этого совершенно не хотелось. Она чувствовала себя пособницей убийцы, кем-то, кто помогает злодею в его преступлении.

В конце концов она просто развернулась на пятках и со всех ног побежала вверх по склону. Окна церкви все еще светились, изнутри доносились нестройное пьяное пение и грохот танцующих сапог.

Рядом тихо подсвечивалось окошко в доме преподобного Свейнна. Как будто Тоура ждала ее.

В бадстове тяжело пахло мясным бульоном,и Дису замутило от этого запаха. Узкую комнату освещала только лампа с ворванью. Тоура и ее старшая дочь Сольвейг стояли, склонившись над расстеленной на полу шкурой, но, когда громыхнула дверь, резко и хищно обернулись, словно готовые броситься на вторженца. Сольвейг была без платка, волосы распущены – оказалось, они такие длинные, что накрывают ей грудь. В этом освещении глаза девушки мерцали, как угольки в очаге. Она и Тоура, тоже простоволосая и какая-то расхристанная, выглядели как норны. На шкуре перед ними лежали овечьи внутренности, сочащиеся кровью.

– Матерь божья! Диса, что с твоей юбкой? – первой пришла в себя Тоура. Она всплеснула руками, подбежала к девочке, ощупала ее окоченевшие ноги и руки.

– Сольвейг, вскипяти воды со мхом! – бросила Тоура дочери и несколькими ловкими движениями вытряхнула Дису из мокрого платья. От ее волос пахло сырой кровью. Тоурдис не издала ни писка, когда женщина сорвала с нее одежду, завернула в колючее одеяло и усадила на кровать.

Сольвейг притащила большой таз, наполненный горячей водой. Когда Тоура схватила крошечные ножки Дисы и сунула их в таз, девочка подумала, что у нее кожа сойдет со ступней. «Терпи, терпи», – приговаривала Тоура. Она заставила Дису выпить противный горький отвар, после которого девочка наконец разрыдалась. Она сама не понимала, от чего именно плачет: от того ли, что лишилась отца, или от чувства, что жизнь ее сломалась навсегда.

Произошло что-то страшное – настолько страшное, что сердце маленькой девочки не в состоянии было это вместить. Она сжимала зубы и терпела боль в ногах, давилась обжигающим отваром, от которого горло горело, но весь ужас пережитой ночи накрывал ее и топил, снова и снова. Прорыдавшись, Диса позволила себе уплыть в болезненный горячечный сон. Женщины, суетившиеся над ней, во сне казались ей двумя воронами, прилетевшими поживиться требухой.

Она плохо помнила следующие несколько дней,проведя их в лихорадке, а когда очнулась, не хотела вставать с кровати. Мать целыми днями сидела в углу бадстовы, безучастная ко всему, даже к крику Арни. Им занималась Кристин, жалуясь, что братец пахнет как больная овца и постоянно гадит.

Тел отца и Гисли так и не нашли. В поселке предположили, что мужчины вышли в открытое море – не до конца ясно, зачем, но оба были так пьяны, что причина могла быть какой угодно. Преподобный Свейнн приходил поддержать Хельгу и напомнить ей, что хозяйство теперь на ее плечах и у нее есть дети, о которых нужно заботиться. С Тоурдис он не заговаривал, так что она даже не знала, как священник и его жена объяснили ее исчезновение в рождественскую ночь.

Хельга не выглядела как человек, способный о ком-то позаботиться – даже о самой себе. Руки у нее дрожали, лицо осунулось, а косы напоминали сухие водоросли. В дом приходило много женщин, чтобы помочь матери справиться с горем. Они хлопотали по хозяйству, распоряжались прислугой, но Дису не покидало чувство, что соседки являлись за другим: за тем сладким чувством, которое возникает каждый раз, когда у кого-то из знакомых происходит несчастье, а твой дом процветает и твоя семья здорова. Смерть никогда не отходит далеко от поселка, но приятно, когда она стучится не в твою дверь.

Бьёрн ходил хмурым и растерянным. Диса старалась на него не смотреть, он на нее – тоже. Оба не обмолвились ни словом с тех пор, как она пришла в себя, и девочка даже не знала, радуется ли брат, что она выжила. Бьёрн был единственным, кому она рассказала свою тайну, и он клялся молчать. Чего он хотел добиться, раскрыв отцу глаза? Чтобы Гисли выслали подальше? Чтобы отец убил его и стал преступником? Чтобы мать наказали за измену? Диса не хотела этого знать и не собиралась начинать этот разговор. Она чувствовала только, что виновата во всем сама: нужно было держать язык за зубами.