Наталья Суворкина - Руна Райдо

– Да у него отродясь не было вина. Откуда? Он эль варит и мед.

– Горячим вином хорошо бы промыть. Горячей водой недостаточно… И хватит напиваться. Я хочу спросить, Асмунд, о том же, что и этот …дан. Почему ты не отдал меня сразу, раз это сама Гильдис велела вернуть меня? Зачем дрался со своими?

– Кому они свои? Хауг прогнал меня, освободил от клятвы. Эти люди служат ему, стало быть, мы больше не друзья.

– Между тобой и Хаугом произошло что-то…серьезное. Что-то послужило поводом к смертельной вражде. Ты увез меня, потому, что хотел ему отомстить?

– Это тебя никак не касается, девица. А может ты соскучилась по красавчику-королю, хотела бы вернуться? Тогда извини – что ж не сказала-то. А!!! Боги, можно как-то осторожней ковырять! Лучше бы Бер зашил.

– Я бы хотела все же услышать ответ на свой вопрос.

– Ну, ладно. У меня, как у любого взрослого мужчины, есть гейсы. У каждого они свои – у кого-то один, у других, как у меня, – несколько. Если я нарушу эти запреты, удача отвернется от меня, и я скоро умру. Также я могу привлечь злочастье к тем, кто окажется со мной рядом. Один из моих гейсов – никогда не отказывать в просьбе старшей женщине моего рода. Моя тетка Гильдис – единственная и, соответственно, старшая женщина моего рода. Она лично попросила меня отвезти тебя за Ров и воспитывать дитя, которое ты родишь. Вернуть тебя назад она меня лично не просила.

– Это и есть причина? Не слишком правдоподобно звучит, уж извини. Мне кажется, это не все.

– Да. Нет! Ты скоро закончишь?!

– Я стараюсь сделать аккуратно, терпи. А если бы она лично попросила вернуть меня Хаугу?

– Я протестую против допроса под пыткой.

– А по другому следствие и не ведется, ты сам знаешь…Так что?

– Вон Бер идет с туесом и еще тащит птицу. Тебе щипать и варить нам похлебку, девица.

– Ты же хорошо понимал, что они тебя не пощадят. Если бы не Бер, ты бы сейчас лежал изрубленный, а меня бы везли по дороге на Миде. Ради чего ты ввязался, я хочу понять.

– Послушай, Бренна. Каждый из нас мог не родиться, мог умереть много раз, до рождения или после. И это событие произойдет непременно, даже если никогда ни во что не ввязываться. Искать смерти глупо, но и много думать о ней, тоже. Она может случиться с человеком сразу, а может – постепенно. Подумай: умереть, значит сразу лишиться всех вариантов. Ничего уже ты больше не получишь, не совершишь, ничего не почувствуешь, ничему не порадуешься. И, вот смотри, птаха: ты отказываешься от важного или прекрасного, от какой-то возможности в твоей жизни из-за страха. В этот момент и случается как бы маленькая смерть, потому, что прямо сейчас ты сам решил отобрать у себя неповторимый кусочек жизни. Что-то не сбудется, навсегда канет в небытие, не оставив даже воспоминаний.

Ну, или ранят…Когда ты знаешь, что боль в конце концов прекратится, все заживет и будет просто еще один шрам, то привыкаешь. После первого– второго раза перестаешь так уж бояться.

Другое дело пытки. Я видел, что и как долго могут делать с пленником озлобленные северяне – а Хауг, я предполагаю, очень зол… на себя. Но себя-то он не накажет. Он бы очень постарался доказать, что между нами нет более дружбы и братских чувств. А когда тело превращается в вопящий кусок окровавленного и обугленного мяса… Не хотелось бы так постыдно закончить это упоительное приключение.

– Все, перевязываю и помогу тебе лечь. Считай, что ловко сумел отвлечь меня от моего вопроса.

– Или себя отвлечь от твоего изящного рукоделия. Спасибо, птаха.

Глава 4

Бренна.

К ночи у Асмунда начался сильный жар. Рана на бедре воспалилась, несмотря на примочку. Конечно, мы никуда не двинулись, хоть Асмунд опасался, что Хауг пришлет еще бойцов или даже явится сам.

Бер не страшный, даже какой-то уютный, если привыкнуть. Молчит не потому, что невнятно говорит – это его не беспокоит, и не потому, что ему что-то не нравится. Просто о чем говорить-то… Ворчал только, что незваные гости разбили горшки, которые сохли на колышках. В чем теперь варить? Он не любопытен и принимает все, как есть. И он ни в чем не нуждается в своем лесном доме. Ночью я поила Асмунда липовым и ромашковым цветом, есть и сухая малина. Бьярки растирает ягоды с медом и сушит на крупных листьях. Составляет мази на основе жира, меда, воска и живицы. Нашлась и сухая полынь, кашица из которой годится для компрессов в таких случаях. Он считает меня своей гостьей. Сам ощипал пару диких гусей, сварил бульон и котел помыл. Жалел гусей: вот, только прилетели, создали парочку, надеялись выводить гусят… Рассказал, что, если убить одного серого гуся, надо ждать, пока прилетит второй и начнет плакать. Его тоже надо убить, иначе он сам себя изведет, они создают пары навечно. Пару убитых им людей он вовсе не жалел. Унес три трупа, закопал и двор почистил.

Всю ночь я просидела подле Асмунда. Он желает мне добра, но оставаться под его покровительством я не хочу. Это какая-то глупость: его, якобы, гейсы… Он что-то обещал королеве, а она теперь передумала. Все, кто «имеют право» и кто не имеет, с раннего детства решают мою судьбу. Этой ночью, когда я смотрела на бледное от лихорадки и боли лицо Асмунда, я думала – ну кто он мне – абсолютно никто. Дала ему настой, утоляющий боль, поменяла компресс. Останусь с ним, пока ему не станет лучше. Сегодня у меня в животе впервые шевельнулся ребенок Хауга. И вовсе не как говорили «как рыбка хвостиком» или «бабочка крылышком». Он сильно толкнул в желудок. Больше тянуть нельзя, и я приняла решение. И этот чужой хороший мужчина здесь совершенно ни при чем, а я в конце концов принесу ему смерть. Нет, хватит – сделаю, что должна, то, что я сама хочу – и будь что будет. Когда к утру жар спал, и Асмунд перестал ворочаться, я, наконец, тоже прилегла на лавку. Он сказал: «важное и прекрасное». От чего он не захотел отказаться?

Мне приснилась башня, в которой я провела долгие месяцы. Промерзшие стены, покрытые капельками влаги, тишина и тьма. Мое заточение началось после Ламмаса, а закончилось после Пасхи, но в башне я совершенно потеряла чувство времени. Я спрашивала у прислуги каждый раз о дне и часе, но для меня все слилось в одну бесконечную ночь. Из мебели тут стояла старинная короткая кровать, на которой спят полусидя, не желая во время сна уподобиться больным или умершим. У моего батюшки тоже была такая – он считал, что спать лежа не полезно. Тусклый свет из узкого окошка под самым потолком освещал часть комнаты, но лишь ярким днем. Осенью и зимой ярких дней бывает немного. Вечером свеч и мне не давали.

Первую ночь, после того, как Хауг, почти оторвав меня за волосы от пола, швырнул на ложе, я не смогу забыть никогда. К счастью, я хотя бы не видела подробностей битвы в пиршественном зале, когда убивали родных – пролежала под столом, почти без сознания. От зрелища казни отца меня тоже избавили.