Жан-Филипп Жаворски - Неумерший

В светлое время суток, переваливая через гребень холма, мы видели вдали возносящиеся к небу тёмно-синие макушки горы – это была Семмена. Когда мы с Сеговезом увидели её впервые, то наивно предположили, что доберёмся до её склонов до наступления вечера, но гора отступала по мере того, как мы приближались. Изо дня в день она становилась всё больше, воздвигаясь всё выше за облака, расстилая рогатый гребень по всему горизонту. Она ускользала от нас, как враг, который избегает сражения, а сам беспрестанно подпитывает себя новыми силами. Она преподала нам урок вселенной: мир есть движение.

Будучи в отряде, мы наверстали упущенные знания в изучении правил поведения воинов, которыми пренебрегали столь долгое время. Издёвки и насмешки обучили нас грубейшим оскорблениям, которыми должен владеть каждый воин, дабы бросать вызов противнику по всем правилам. Кроме умения сквернословить, нам нужно было поработать над выправкой. В ту пору мы были ещё несмышлёными щенками, и, поглядывая на Комаргоса и Сумариоса, а также на самых закалённых в бою амбактов, мало-помалу стали подражать их манере держать себя, их сдержанности и немногословию. Ибо именно суровость придаёт воину угрожающий вид, а выдержанность увеличивает во сто крат весомость оскорбления, злобной гримасы или военной стойки.

Однако устрашать врага надобно было не только поведением, но и внешностью. Нас обучили всем премудростям, которые наделяют воителя присущим ему своеобразным обликом. Я вижу, что ты кривишь лицо: мне известно, насколько вам, чужеземные ионийцы, противны наши обычаи, и как они претят этрускам. Но разве это не свидетельствует о том, какая мужественная доблесть заложена в наших традициях? Сила в том, что отпугивает чужаков. Во время этого первого похода нас посвятили во многие тайны. Из топлёного сала и пепла нас научили готовить жидкое мыло, которое при нанесении на волосы придавало им огненное сияние! [54] Мыло изобрели кельты для окраски волос в рыжий цвет. Уваривая жир с пеплом, они получали два сорта мыла: твёрдое и жидкое. Мыло высшего качества варили из пепла бука и сала козы. Чтобы казаться выше и свирепее, мы начали укладывать волосы дыбом, покрывая толстым слоем мази из можжевелового масла и еловой смолы или же одевали шлемы с гребнем из жёсткой кабаньей щетины или изогнутыми рогами зубра. Нам также поведали о свойствах вайды. Стоило потереть ею кожу, как кожа покрывалась синим налётом, который защищал воина от воспалений при ранении ядовитыми дротиками. А самым смелым и закалённым в бою мы вводили краску вайды под кожу, нанося татуировки, наделённые магической силой. Мы закалили себя и в другом ухищрении, которое помогало кельтским воинам обрести такие белоснежные зубы и дыхание хищника: мы приучили себя полоскать рот мочой. И чем старее она была, тем сильнее заострялись наши клыки!

Этот поход на войну оказался для нас настоящим приключением! По мере того как менялась природа вокруг, преображались и мы с Сеговезом. Когда мы шли по зелёной дубраве, налитой молодыми соками, наши шевелюры полыхали жаром осени. Когда мы пробирались неизвестными тропками, наша походка приукрашалась брезгливым презрением к опасности. Когда мы скакали в сторону горных отрогов, утопавших в лазурном тумане, наша кожа приобретала оттенки неба.

Нам всё никак не удавалось сбросить с себя полинявшую шкуру прошлого. И, несмотря на то что в нашем сознании из детей мы быстро превратились в возмужавших воинов, незримые нити ещё связывали нас с Аттегией, с материнской скорбью, с тоской по погибшему отцу. Колдовские чары преследовали нас, пробирались через амбронскую заставу, украдкой следовали за нами по пятам, словно волк, семенивший позади стада овец. Они отдалялись от нас посреди бела дня, на открытых пространствах лугов и пустошей, но догоняли в чащах, как только опускались сумерки. В тусклом глянце зари и в угрюмых вечерних тенях нам слышалось первобытное эхо их невидимого присутствия: словно мерный стук секиры, выщерблявшей дерево. И хотя мы ежедневно преодолевали большие расстояния, эта протяжная мелопея настигала нас на стоянке. Даже солдур Куцио заметил однажды, что от Нериомагоса за нами идёт какой-то дровосек. Комаргос распорядился, чтобы его поймали. Трое воинов неоднократно видели рослого человека, шагавшего вдоль опушки с топором на плече и опущенным на глаза капюшоном, но незнакомцу всегда удавалось раствориться в лесу прежде, чем его успевали схватить. Комаргос и Сумариос опасались, что он шпионит за ними, возможно, по приказу короля арвернов Элуорикса. А мы с Сеговезом были уверены, что это не так. Мы узнали таинственного странника, но предусмотрительно держали рот на замке. Он жил в Сеносетонском лесу, что неподалёку от нашего дома. Дабы невзначай не накликать беду, мы величали его «добрым хозяином».

Из всех обитателей леса мы боялись его больше всего.

Однажды вечером, после долгого скитания в поисках пастбищ для наших коней, три амбакта из отряда одноглазого воина, запыхавшись, примчались обратно в лагерь. С вершины одного холма они заметили караван, шествующий по соседнему долу. Несмотря на большое расстояние, разделявшее их, разведчики были уверены, что путники не походили на погонщиков стада. Когорта состояла из пеших и всадников вперемешку, а самый зоркий из наших воинов разглядел там даже две биги. Они напоминали лёгкие колесницы Комаргоса и Сумариоса и предназначались для сражений. Волнение пробежало по нашим рядам.

– Это амброны? – наивно спросил Сеговез.

Куцио, ведущий повозку Сумариоса, рассмеялся. Из отряда Комаргоса послышались язвительные насмешки.

– С этой стороны горы их быть не может, – разъяснил Сумариос. – Мы не добрались ещё даже до земель лемовисов, тех, кому идём на подмогу. Хотя это, без сомнения, кельтский отряд.

– Это арверны?

– Возможно. А может быть, даже и битуриги. Амбимагетос и Буос так же, как и мы, идут в Аржантату.

– В таком случае опасаться нечего.

Сумариос зловеще улыбнулся.

– Когда встречаются два медведя, – глубокомысленно протянул он, – разок-другой они рыбачат вместе, а в третий могут и изодрать друг друга на части.

Той ночью мы разбили лагерь в ложбине, окружённой лесом, чтобы наши костры не светились на горизонте. Было ещё темно, когда чья-то крепкая рука растормошила меня ото сна.

– Вставай, – сказал мне Сумариос, – и живей разбуди Сеговеза.

Я сбросил с себя покрывала и сразу же задрожал от холода, выдыхая клубы пара в сыром воздухе. Сегиллос что-то недовольно пробурчал, когда я его растолкал, но уже совсем скоро мы почуяли зов приключения в этой обжигающей морозом ночи. Огни походных костров мерцали у самой земли, почти не посыпая пеплом спящих воинов. Чуть поодаль на земле лежали несколько лошадей, склонив головы набок. Остальные, сбившись в кучу, дремали, стоя с отвисшей нижней губой, и лишь изредка вздрагивали от шорохов. Небо над зубчатой гранью сумрачных лесов казалось бездной аметиста, в которой сияло несметное количество светил.