Сергей Самаров - Пепел острога

Овсень вдел левую руку в проуши круглого щита, правой снял с рогов Улича топор и тронул бока лося пятками только перед самым моментом столкновения с врагом и сразу нанес длинный удар. Боевой топор был не тяжел и позволял наносить ударов множество, и каждый из них был смертельным. А Улич, сам имея нрав боевой, помогал своему всаднику, грудью и страшными передними копытами рассекая урман на потоки и подставляя их под очередной удар топора. Теперь уже, после стрелецкой подготовки, урман осталось значительно меньше русов, к тому же атаковавших с седла, то есть имеющих преимущество. И нанести по несколько ударов смогли лишь вои из первых рядов, а те, что стояли позади, и руки поднять не успели, когда все было кончено. Но в центре образовавшегося круга, окруженный распростертыми и окровавленными телами своих людей, остался соломоволосый великан в рогатом шлеме. Великан пятился по кругу и стучал мечом по щиту, словно сам себя этим звуком подзадоривал и приглашал любого напасть на него. К нему, однако, никто пока не подходил, и великан думал, похоже, что его, несмотря на количественное преимущество врагов, просто боятся. Он, наверное, привык к тому, что его всегда и все боятся, и это придавало великану силы.

И только сотник спокойно направил Улича в его сторону.

– Иди сюда, зверь… Не пяться… Не пяться… Некуда тебе, уроду, пятиться… – в голосе Овсеня даже не знающему ни слова по-славянски великану слышались обидные насмешка и издевка. Но все это было сказано ледяным тоном, с полной уверенностью в справедливости расплаты, и эта уверенность заставила великана на какое-то мгновение поколебаться от удивления – нашелся все-таки кто-то, кто страха перед ним не испытывает…

Никто из сотни, вставшей кругом, помня предупреждение сотника, в бой не рвался, по-прежнему создавая у противника неправильное представление о себе и о враге.

Но время схватки подошло, и отступить уже не могла ни одна из сторон. Великан, к общему удивлению, сначала хватанул зубами свой щит, хотя и не прокусил металлическую оковку, но впечатление складывалось такое, что от деревянной основы полетели в разные стороны щепки, потом плюнул себе под ноги, взревел диким зверем, понимающим уже свою обреченность, и шагнул навстречу сотнику. Рост его был настолько велик, что будь Улич ростом поменьше, да сам Овсень помельче, и все преимущество верхового перед пешим было бы сведено практически на нет. Но и Улич на колени не вставал, и сотник на шею ему не ложился.

Меч большой и длинный, по росту обладателя, сверкнул на вечернем солнце хищным красноватым отливом и, со свистом прорезав воздух, обрушился на щит сотника. Овсень, при всей собственной мощи, все же пошатнулся в седле, но удар выдержал, как и его щит, и тут же нанес ответный. Топор имеет лезвие более острое, чем меч, он высек крупные искры из крепкого стального умбона [51]и рассек древесину щита противника. Не тратя ни секунды, великан ответил новым ударом меча, который опытный Овсень, заранее приготовившись и ожидая, отбил не щитом, уже готовым рассыпаться под таким мощным натиском, а верхней частью топора. Удар металла по более тяжелому и крепкому металлу получился звучным и высоким, меч хрустнул и сломался в середине лезвия. Великан в растерянности замер, а топор уже начал подниматься для завершающего удара.

Но тут урманин, найдя, кажется, путь к спасению, отбросил и бесполезный обломок меча, и щит, и, зверем оскалившись, бросился вперед, вцепившись в сотника, стаскивая его с седла и не давая возможности размахнуться и нанести последний и завершающий удар топором. Бой стал походить на борьбу, в которой Овсеню трудно было бы с великаном тягаться, несмотря на всю свою природную силу, потому что он не на земле стоял, а стремена никак не могли служить надежной опорой. Хотя уступать сотник тоже не хотел и ухватил великана за рог шлема, стараясь запрокинуть ему голову. Топор, однако, в таком положении поднять было невозможно. И неизвестно, чем бы схватка закончилась, не случись непредвиденное. Из-под брюха Улича, невидимая до этого никем, молнией выскочила вдруг давешняя встречная волкодлачка и вцепилась острыми волчьими зубами великану в незащищенный кольчугой пах.

Попала, видимо, в болезненное место. Урманин взвыл на удивление всем тонким кошачьим голосом и отпустил сотника, стремясь схватить обеими руками волкодлачку, но сотник опередил его, не отбросив, а просто выронив топор, одним движением повода повернув Улича, чтобы тот плечом сдвинул с места урманина и не дал ему наклониться, сам выхватил из сапога длинный нож и по самую рукоятку всадил его великану в глаз. Тот, замерев на мгновение в неподвижности, потом упал, откинувшись на спину, и умер без звука, так и оставив на лице застывшее выражение звериного оскала. Дикий зверь и умер диким зверем… Лохматым, длинноволосым… Другой зверь, гораздо меньший размерами, по цвету серый с легкой рыжиной, отпустил свою жертву только тогда, когда она перестала шевелиться.

– Искать раненых. Допросить… – сразу распорядился Овсень, сожалея, что сразу не дал такую команду. – Кто напал? Как ярла зовут? Где пленники? Куда пленников отправили? Где драккар, на котором хотели плыть эти… Драккары даже, потому что на одном они не поместятся… Быстрее, пока живы еще…

Сотник спрыгнул с седла и чуть не наступил на волкодлачку, которая убежать не спешила. Овсень присел и посмотрел зверю в глаза, и увидел в них такую же невыносимую тоску, какую испытывал сам. Но было в этом желтом взгляде и еще что-то, неуловимо знакомое, что-то говорящее о теплом и добром, никакого отношения к происходящему на поляне у дороги не имеющему, и это теплое и доброе проникало сотнику прямо в грудь.

– Иди-ка ко мне… – тихо сказал сотник, снял кольчужную рукавицу и начал с нежностью гладить волкодлачку по голове и шее.

А она, прижав чуткие уши к затылку, протянула острую морду и стала лизать сотника в бородатую щеку, в нос, в глаза. Вои смотрели на это с изумлением. Никто из них про такое даже не слышал. Ну, ладно, случается, что человек волка приручает. Этим не удивишь… Однако даже прирученный волк не бывает излишне ласковым с хозяином. Но приручить волкодлака, оборотня… Даже от мысли такой воев жуть охватывала, потому что говорили о волкодлаках хорошего мало, но много плохого, и вообще, волкодлак – это колдовство, в какой бы форме оно ни проявлялось. А люди перед колдовством всегда трепещут и чувствуют свое бессилие.

– Какая у тебя шерсть шелковая… – продолжал Овсень тихо, с воркованием. – У моих дочерей волосы такими были… Ты со мной пойдешь… Со мной будет лучше, чем в лесу…

Он выпрямился и грозно посмотрел на воев сотни.

– Кто волкодлачку обидит, сам порублю… – не сказал, а прорычал по-волчьи и поднял в подтверждение свой топор.