Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд Смерти. Полночь

— Они не станут продавать, — отмахнулся Робер. Никола не может пропасть, не может! На Колодезной пожар был не сильнее, чем тот, из которого вырвались они, сильнее просто не бывает.

— Очнитесь! — потребовал кардинал. — Утех, кто не станет продавать, будете забирать. В вашу Двадцатилетнюю ваш предок в подобных случаях приравнивал скаредность к мародерству и был прав как в глазах малых сих, так и в глазах Создателя. Закон защищает слабых, вы — закон, а слабые идут в вашем караване и хотят жить, есть, пить и спокойно спать. Жизнь вы им дали, извольте дать и все остальное.

400 год К. С. 9-й день Летних Молний

Цилла училась ходить, и учил ее Арнольд. В парадном мундире, умильно выпятив губы, очень серьезный, он вел годовалую кроху по яично-желтой от одуванчиков поляне, и Луиза в этот миг его не ненавидела. Муж дал ей имя, дом, детей, она вырвалась от матери с ее рюшечками, пощечинами и обысками. У них всяко не хуже, чем у людей, а сегодня еще и погода хороша как никогда. Госпожа Арамона подставила лицо разгулявшейся весне и улыбнулась. Цилла — пятая, но кто сказал, что последняя?

— Ха! — громыхнул Арнольд и обнял жену за плечи. — Ну и тоща же ты, мать моя! Ты что, сама не ешь, косы кормишь? А ну-ка расплети!

— Здесь? — засмеялась Луиза. — Нуты и скажешь…

— Здесь, здесь… Ах ты, манюсенька моя! — Муж присел на корточки, сразу сделавшись похожим на добрую жабу. Какая яркая трава, и она светится, будто внизу восходит зеленое солнце.

— Ах ты, маню-маню-манюсенька, — манил старательно вышагивающую дочку Арнольд, вытащив курочку на палочке, тоже пронзительно-зеленую, — смотри, что есть у папеньки! Куку-я-пайки есть у папеньки…

Круглолицая девчушка смешно пискнула, попробовала побежать, запнулась и провалилась в изумрудную топь. Луиза бросилась к дочери, но ее отшвырнули. Муж… нет, Проэмперадор в белых с отворотами сапогах заступил дорогу. На обтянутом мундиром плече выгибал спину черно-белый Маршал, и перевязь тоже была черно-белой.

— Сударыня, — резко спросил Савиньяк, — что вы видите? Я должен знать!

— Цилла! Там Цилла… Моя дочь! — Где?

— Пустите! — Маршал торчал на пути, будто какое-то подлое дерево, и Луиза, обходя препону, бросилась в сторону. — Цилла!!!

Ни поляны, ни трясины — серая, выстывшая церковь и одинокая прямая фигура на господской скамье. Мирабелла Окделл и… спящая Цилла у нее на руках.

— Ты украла мою дочь, мешанка, я забираю твою!

— Не смей!!! Моль надорская!

— Мама… Мамочка… Что с тобой?! Проснись! Мама! Огонек свечи, чужой потолок… Сэль с ночными косицами, настороженный Маршал прижимает уши на комоде. Святая Октавия, это всё сон…

— Мама, что с тобой? Хочешь пить?

— Я орала? — спросила Луиза. — Прости, пожалуйста.

— Ну что ты!.. Мама, тебе что-то снилось?

— Не помню. Иди, ложись…

— Мама, попробуй вспомнить, это может быть важно. Что-то произошло, и с тобой, и везде… Мы должны рассказывать графу Савиньяку все, что знаем, иначе он сделает что-нибудь неправильно.

Ах да, Савиньяк! Ручка Сэль в сильной, красивой мужской руке, такой как подхватит, как закружит… Зоя вот сразу решила, что они — пара, а выходцы много чего чуют, да и маркграфиня, причеши ее хорек… О здоровье она во втором часу ночи справлялась, как бы не так! У мармалюки от ревности уши светятся, да и есть с чего. Сэль красавица, а Савиньяк хорош отменно. Неважно, что граф и Проэмперадор, важно, что под носом гуляет чье-то счастье, и почему бы не дочкино?

— Ты видела Олларию, да? У Проэмперадора там мама, а Зоя про тех, кто остался, так страшно говорит…

Точно, Савиньяк спрашивал о матери, а Сэль запомнила. И он Сэль запомнит — девушку, нашедшую тебе выходца, попробуй забудь, а тут еще и золото Манлия, и ревнивая красотка.

— Сэль, со всякими глупостями иди к маршалу сама. Мне это неприлично.

— Хорошо, мам, я пойду. Ты вспомнила?

— Нет пока… — Счастье Сэль стоит ночного страха, но врать нельзя, надо вспоминать, оно и вправду важно. — Ты разобрала, что я кричала?

— Ты звала Циллу.

— Значит, Циллу… — Имя сорвало забвение, как присохшие к ране бинты. Хлынула память, страшная, черная, неостановимая.

— Да, так и было. Звала.

Бежала, рвалась к тонущей дочке, только было это не во сне, на самом деле это было! Что там с графиней Савиньяк, кто ее знает, а малышки теперь нет. Нигде. Маленький выходец больше не станет корчить рожи и топать ногой, требуя своего короля. Не было короля, а Циллы не будет…

— Мама, только не плачь! Если так… Не вспоминай, забудь!

— Теперь уже не забыть. Сэль, утром ты расскажешь Савиньяку, что… в Олларии вчера умерла Цилла и там теперь беда.

За завтраком Вольфганг-Иоганн объявил, что на встречу с Хайнрихом не едет. Прикончив очередной ломоть пирога с кабаньим окороком, сыром и рыжиками, маркграф осушил кружку своего любимого темного и с очевидным удовлетворением провозгласил:

— Хорошо, что до варита при всей его тупости дошло, что Излом нельзя нагружать еще и войной, но всему есть предел, и моему терпению тоже. Мне будет трудно не убить медведя и не выглядеть при этом дурнем. То ли дело вы! Я подписал открытый лист на любую дипломатию, делайте с ним что хотите.

Лионель немного посомневался, вынудив союзника повторить доводы, и уступил. Тащить маркграфа с собой в планы маршала не входило. Главным образом потому, что при встрече агма с варитом дурнем рисковал показаться отнюдь не варит.

— Я внес изменения в ор-гаролисскую главу. — Мысли сотрапезника уже вернулись к главному труду его жизни. — Война мало чем отличается от охоты, а что скажут об охотнике, взявшем на рогатину кабана и объявившем его зайцем?

— Мне подобные охотники не попадались. — Вольфганг-Иоганн шутил, и Ли улыбнулся, как улыбнулся бы и в любой другой день. Из Бергмарк ни матери, ни Олларии не помочь, значит, думать о них не надо, и тем более вон из головы Рокэ! До конца войны или до встречи с матерью, если они все же встретятся… Что важно, что по-настоящему важно, так это Рудольф. В Талиге остался единственный регент, худший из всех, пора решать, выкручивать ли ему руки уже теперь, или положение ещё терпит…

Савиньяк с должным вниманием выслушал свои вчерашние советы, за ночь превратившиеся в озарившие маркграфа мысли; теперь можно было ехать, не опасаясь хотя бы за Агмштадт.

— Если вам опостылеют перо и бумага, — бергерская физиономия стала почти хитрой, — навестите меня после ужина. Летом я ложусь очень поздно, а… стаканчик-другой мужчине не повредит. Старое вино и… свежие ягодки на дорогу — это полезно.

Вольфганг-Иоганн подмигнул. Предложение требовало уже не улыбки — смеха, и Ли рассмеялся, предоставив хозяину толковать оный смех по своему усмотрению.