Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны

Но и Александровский сад позади, уже под ногами брусчатка Красной площади. Поднялись на холм. Вот и Лобное. Остановились.

Впереди под луной пестрел кашемировой шалью Василий Блаженный. Или, иначе, Покрова, что на рву.

Однажды на том месте, где сейчас стоял Емеля и где Лета зачала его, трое подвыпивших купцов решили разыграть Блаженного.

– Дай, – говорит один, – притворюсь мертвым, что он, подойдя, делать будет?

Ночь. Луна. Иней со звездой перемаргивается. Крещенский мороз. На лежащем – шуба соболья. Блаженный Василий бос, снегом скрипит, мимо идет. Подошел, увидел лежащего, глаза ему закрыл, перекрестил, «вечная память» сказал и дальше босыми ногами по снегу вниз, к Москве-реке… Когда скрылся, двое из укрытия выступили, подошли, хохочут, за руку его с земли тянут. А он мертв. Площадь эту между Блаженным и Кремлевской стеной именем Василия называют.

Справа мутнел бывший Мавзолей, построенный Щусевым в прошлом веке, в года великого перелома и великого рукотворного голода – единственного рукотворного в истории человеков в год 1929–1930-й. Еще буквы можно было прочитать на камне, в котором, слава богу, уже не было выставленного на прощанье тела. За несколько десятков лет все, кто хотел, попрощались с покойным, и прах его, согласно Божьему закону, был предан земле. Царь Мавзол избавился от соперника в молве. Воля покойного была исполнена. Верные и преданные ученики его, вынося прах, плакали, осеняемые долгом, справедливостью и своим высоким назначением.

Рядом с Лобным местом, справа, была высокая куча камней, заваленная цветами и венками, камни проросли мхом, были стары, но цветы были свежими и красными и белыми, как вышитые обрядовые рубахи новгородцев, которые Емеля видел во время крещения. Тягачи и бульдозеры исчезли. Площадь была пуста.

В небе чуть светили облака, в деревьях перед ГУМом пели птицы. Памятник Минину и Пожарскому стоял на прежнем месте. Хотя сам Пожарский, сделавший для России достаточно, на Пожар не лез, а покоился в городе Суздале в Спасо-Евфимиевском монастыре, на берегу реки Каменки. А в ризнице монастыря между множеством драгоценностей из камня и металла хранились большие: Евангелие с собственноручной надписью Дмитрия Михайловича и плащаница, шитая супругою его.

На иждивении Пожарского находилась и Борковская пустынь в Вязниковском уезде Владимирской губернии, с соборною церковью Николая Чудотворца, в тихом месте.

Господи, как было тихо и здесь, на Пожаре, как тогда в лесу, когда Емеля ночью бродил, еще не понимая, что томит его, и было ему шестнадцать лет, и на месте этой площади росли сосны, и на месте Лобного стоял огромный Дуб, около которого Лету обнимали Медведь и Волос.

Рядом с Дубом был огромный жертвенник, раз в году в Велесов день 20 червеня, или июля, иначе, поливали его обильно человеческой избранной кровью, а если в неурочный час, то, значит, враг близко или мор на землю пришел. В те же дни и царя Николая со семейством под пулю поставили. Чем больше становилась империя, тем крови больше текло и все равномернее на все дни года. Не высыхала кровь на камне Лобного ни при Иване Грозном, ни при Петре Великом, сами не раз топором баловались, но, конечно, больше всего сердечной пролилось на красный камень от топора царя Иосифа Кровавого – тому рекорду счету нет, и никто к нему близко не подошел. Если такую реку, как Москва, налить до краев кровью, пролитой Иосифом и его духовными братьями, то она как раз земной шар перекрестит с севера на юг и с запада на восток.

Но случались здесь, на Лобном, и чудеса.

В 1570 год купец Харитон Белоулин, когда тот же Иван сам ему голову топором снял, встал и повалить его не могли, и кровь, правя ритуал, смыть не могли, и кровь Харитона, люди видели, светилась. Тогда еще Иван в страхе в палаты бежал, а остальных невиновных, которых казнить не успел, отпустить велел.

Иосиф Кровавый, этой историей напуганный, казнил по ночам, да не сам, да трупы потом по всем московским темным углам закапывали, но где ни закопают – все равно 20 червеня, или июля, иначе, Красная площадь ровно в полночь, если лечь на брусчатку и ухо приложить, мелко-мелко дрожит, как будто по ней кони цокают и гробы мимо Мавзолея везут. А ложиться и слушать лучше как раз посреди двух поляков. Одного Лжедмитрием звали, и он вот здесь на столе, 1606 год 17 травня, или мая, иначе, лежал с маской на лице, дудкой да волынкой скоморошьей. А другой – напротив, Железный Феликс, который, держась с Кровавым Иосифом за одно топорище, крови пролил столько, что она всю польскую кровь, пущенную в землю русскими штыками, пулями, саблями да топорами, перевесила…

Лето дышало. Ночь ходила рядом. Процентщики задремали. Ждана положила голову на колени Емели и заснула. Скоро погрузился в забытье и Емеля, так же, как то случилось в час, когда была сожжена его мать – Лета во имя спасения московских жителей.

Москва, год 989-й…

Прошло две недели со смерти Леты. И вместо деревни Волосовой только ряд домовин вдоль дороги вырос. Дома были пусты, на том же костре, что Лету сожгли и всех умерших скоро. Прах – в домовину, вроде скворечника, на кол, да вдоль дороги, где сейчас исторический, и меж тех вот домовин ведет Волос Емелю да Горда. Какая уж там ошибка у ключницы вышла, а Горд за ними идет, слабый такой, бледный весь, а идет, отстать не хочет.

А ничего с собой и не взяли. Еды немного, хлеба краюху, да воды в коже, вдруг в дороге не скоро будет, да медвежью шубу Волосову, да еще громотушки его медные, да еще нож каменный, жертвенный, да еще ложку за поясом каждый несет. А на ноже на конце медведь вырезан, на груди по медвежьему клыку, а на ложке тоже голова медвежья.

Лес вдоль Москвы-реки то березовый, то ели больше. Сначала к дубу, на будущее Лобное место. Волос белый холст достал, на 298 полос, сколько в деревне народу было, холст разодрал. Емеля по ветвям залез, повыше полосы завязал. Смотрит на него снизу Волос, а лицо иное вроде, и не узнать, но пока разглядывал да гадал, Емеля уже и летит. Давно уж решил Волос, куда идти: в Новгород, там Добрыня, брат жены, живет, на Велесовой улице. Дом у него большой, и власти много – и то, Владимиру дядей приходится. Наш-то гордый, лучше быть первым в деревне, чем вторым после брата жены да Богомила в Новгороде, а теперь и гордость вся вышла, померли все, и первым-то не среди кого быть.

Вышли рано по той же дороге, что Емелю процентщики вели, только наоборот. Холодно, но если побыстрее идти, согреешься. Вроде выходили – хмуро, а смотрит Волос, отошла погода, солнышко, трава, птицы. Шли-то шли, а к обеду сморило, не так есть хочется, как спать. Заснули. Что Горд, что Емеля, спят без задних ног и сновидений.