Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны

Собралась Ждана, шапку Игореву на себя напялила, в шубу его закуталась, наружу вылезла и пошла прочь, в метель, что мела и след замела, и вход в дом еще пуще завалила.

Вот так по снегу сто верст и прошагала до Медведкова, на окраине будущей Москвы.

Добралась и местной дурочкой стала, потому что когда выживала – жила, а когда выжила – заснула.

Страх – ушел. Никто блаженную не тронет, в ней Бог живет.

Смерды местного боярина Людоты ее кормили вместе с собаками, вместе с собаками спала Ждана. И так прошли весна и лето, пока не загнал ее пожар вместе с людьми и зверями за Москву-реку.

Подняла Ждана глаза за мгновение до Емелиного взгляда, оторвала глаза от воды, увидела Медведко, проснулась и все вспомнила, и все забыла, и Медведко все забыл, и началось у них то, что люди назвали именем Любови – что есть самая белая из четырех белых стихий, прежде сна, боли и страха, где боль – самая темная из белых стихий. И когда любовь – Любовь, узнать просто – нет вокруг людей, нет их истории, государства, ни бедных, ни богатых, ни власти, ни смуты, нет земли, нет неба, нет пожара, нет зверей и птиц, леса нет, и рыб нет, и солнца тоже, а есть все, и все вокруг – вода и огонь, и надо, чтобы соединились огонь и вода, чтобы была жизнь. И как сошлись они в этой воде и в этом огне, как вышли на берег, так после молитв и жили, не разлепляясь, и пока жили, Ждана кричать научилась, забывать и вспоминать научилась, научилась не видеть горящий лес и головни, в ночи летящие, и зверей тонущих, и людей сгоревших, и было то – жизнь, и было то – ужас, и было то – чудо и счастье, и было то – все, что есть на земле, что было и что будет во веки веков, с людьми, живущими в пещере, шалаше, хижине, дворце, небоскребе или юрте, которые встретили друг друга, узнали друг друга и стали нужными этому миру, ибо через них выживает он, мир, так же зависимо и реально, как выживает земля за счет щедрости солнца. И нежность стала Богом Емели и Жданы, и нежностью были крещены они оба, нежность и бережность ко всему сущему через Ждану познал Медведко, и нежность и бережность ко всему сущему через Медведко познала Ждана, и так оба познали они единого Бога, и тогда был крещен Емеля во второй раз, не как в первый, не огнем и мечом и крестом, но любовью.

И было то 20 седминика, червеня, липеца, сеченя, июля месяца, 1000 год.

И увидела Ждана, подняв глаза, что напротив нее стоит ее Медведко, христианским именем Емеля, что родился в 980 год. И был он сыном двух отцов: первый – медведь именем Дед, что сейчас стоял по пояс в озере и звал сына, и шерсть его была нагрета так, что тлела бы, если б не вода, куда он монотонно погружался с головой и потом опять поднимал свою бурую морду, облепленную травой и грязью, и глаза его были красны от дыма; и второй отец – волхв Волос. А мать Медведко Лета, что дымом, во имя спасения человеков, ушла в московское небо и сейчас кружила над Москвой-рекой и тоже искала Медведко, стараясь различить его в этом дыму, жаре и гари, среди трассирующих головней и веток, похожих на лет пуль в раннее утро четвертого октября 1993 год возле Белого дома на берегу Москвы-реки, когда кончился, слава богу, едва начавшись, русский бунт и почти наступила русская власть, что тысячу лет худо-бедно держала эту землю в регулярных ежовых рукавицах.

И забыл в этот миг Емеля, провалившись, и исчезнув, и растворясь в глазах Жданы, и крещение в Новом граде, северной столице варяжской Руси, и костер, в котором таяла и исчезала Лета, и долгое возвращение из Нового града в родные московские леса к Деду, и холодные счастливые зимы в родной Берлоге, и русский и медвежий бой, что обломал ему бока, налил и накачал звериными мускулами и звериной хваткой его тело. И только один Дедов завет не забыл до конца Медведко: вздохни глубоко, прежде чем мысль начнет жизнь – дай ей опору, воздух, и она будет летать, как птица, а не дашь – упадет, как камень, и будет мертва.

Вспомнил. Вздохнул. И сделал свой первый шаг навстречу Ждане по московской земле, что лежала меж двух вод, между берегом Москвы-реки и берегом озера, на большой поляне, которую топили каждую весну весенние дожди и разливы и почти высушивала июльская жара, оставляя на дне ил и меру воды, доходящую едва до горла стоящему в озере Деду. Место, знакомое каждому обывателю нынешней Москвы, что сейчас лежит меж обводным каналом и Москвой-рекой, рядом с «домом на набережной», хранителем тайн короткого и буднично-кровавого мгновенья русской истории, что еще не воспринимается как история, но как вспышки от выстрелов, которые полосовали пространство 7 ноября 1917 год меж Невой и «Зимним», чтобы сохранить империю в новом виде в новые времена. Ее слабый монарх именем Николай, нумером второй, вкупе с императрицей Александрой Федоровной и помогавшим им в этом со всей русской народной страстью Распутиным, с одной стороны, и дворянством – с другой, угробил, как могут угробить неловкие руки кувшин тонкого стекла, уронив его на мраморный пол. Это чернь за неимением прочих делателей восстанавливала в России единовластие, к которому страна единственно склонна из-за бесконечности простора своего и своеволия множества разных народов, населяющих ее, и многообразия вероисповеданий их.

На самом берегу почти высохшего озера, куда не добрался пожар, отрезанный от поляны водой, меж Жданой и Емелей стоял храм, круглый, из сосны, с завершьем, лемехом крытый, а внутри – алтарный камень возле ног бога Велеса, на том самом месте, где через пять веков станет храм в честь русских святых Козьмы и Дамиана и где в свой черед пять веков ранее стоял храм Берегини, и проста была вера живущих за пять веков до Медведкова часа. Три завета знали и помнили Медведковы предки: мысли должны быть благи – и имело то имя благомыслия; и слово, выражающее мысли, должно быть тоже благим, и имело то имя благословия; и дела их, что завершали мысль, выраженную словом, тоже должны были быть благи, и имело то имя благодеяния.

А кто верил в упырей, чей храм стоял на другом берегу Москвы-реки, верили в зломыслие, злословие и злодеяние, но не все верящие ходили в храм упырей, часть их приносила жертву Берегине, тем самым внося смуту в каждого, кто верил в благодеяние, и в каждого, кто открыто верил в злодеяние, внушая им мысль, что так выгоднее, ибо злодей, верящий в злодеяние и выдававший себя за благодетеля, жил лучше, чем люди, приносящие открыто жертвы своим богам, вся история земли московской – подтверждение этой веры, включая как годы первые земли московской, так и последние – наши, века текущего.