Мэри Стюарт - Кристальный грот

— У источника снаружи стоит божок, — рискнул сказать я.

— Да. Мирддин. Он сдает мне внаем свой ручей и свой полый холм, и свои небеса из тканого света, а я в свою очередь отдаю ему его долю. Не годится пренебрегать местными богами, кто бы они ни были. В конце концов, все они — одно.

— Если не отшельник, то кто же ты?

— Вот сейчас — учитель.

— У меня есть наставник. Он из Массилии, но ему довелось побывать и в Риме. Кого ты учишь?

— До сих пор — никого. Я стар и устал, я пришел жить здесь в одиночестве и учиться.

— А почему у тебя там, на ящике, мертвые летучие мыши?

— Я изучал их.

Я воззрился на него.

— Изучал летучих мышей? Как ты можешь изучать их?

— Я изучаю их строение, как они летают, любят и питаются. Их образ жизни. И не только их, но и зверей, и рыб, и растений, и птиц — всего, что я вижу.

— Но это же не изучение! — Я посмотрел на него с изумлением. — Деметрий — это мой наставник — говорит, что наблюдать за ящерицами и птицами — это все мечтания и пустая трата времени. Хотя Сердик — это мой друг — посоветовал мне изучать вяхирей.

— Почему?

— Потому что они быстры и бесшумны и умеют вовремя уйти с дороги. Ведь несмотря на то, что они откладывают всего два яйца, что за ними охотятся все — и люди, и звери, и ястребы, — вяхирей по-прежнему больше, чем каких-нибудь других птиц.

— И их не сажают в клетки. — Старик выпил воды, не отводя от меня глаз. — Итак, у тебя есть наставник. Значит, ты умеешь читать?

— Конечно.

— Ты читаешь по-гречески?

— Немного.

— Тогда пойдем.

Он поднялся и направился в пещеру. Я последовал за ним. Он снова зажег свечу — до того погашенную ради экономии свечного сала — и при ее свете поднял крышку ящика. В нем я увидел свитки книг — я и не подозревал, что в мире есть столько книг. Я наблюдал, как он выбрал одну из них, осторожно закрыл крышку и развернул свиток.

— Вот.

Я с восхищением увидел, что это. Рисунок — тонкий, но отчетливый — скелета летучей мыши. И рядом с ним, начертанные аккуратными причудливыми буквами греческого письма, фразы, которые я немедленно начал разбирать вслух, забыв даже о присутствии Галапаса.

Через минуту или две на мое плечо легла его рука.

— Вынеси ее наружу. — Он вытащил гвозди, державшие одну из высушенных тушек на крышке ящика, и осторожно положил ее на ладонь. — Задуй свечу. Мы посмотрим это вместе.

Так, без лишних вопросов и церемоний, начался мой первый урок у Галапаса.

Лишь когда низко висящее над одним из гребней долины солнце стало отбрасывать длинную, ползущую по склону тень — лишь тогда я вспомнил, что меня ждет иная жизнь и как далеко мне ехать. Вскочил на ноги.

— Мне нужно ехать! Деметрий не проговорится, но если я опоздаю к ужину, меня спросят, почему.

— А ты не хочешь рассказывать?

— Нет, иначе мне не позволят прийти сюда снова.

Он молча улыбнулся. Вряд ли я заметил тогда не высказанное вслух допущение, на котором основывался весь этот разговор — он не спросил меня ни как я попал сюда, ни почему. И, будучи всего лишь ребенком, я воспринял это как должное, хотя из вежливости спросил его:

— Мне ведь можно еще раз приехать, правда?

— Конечно.

— Я… я не знаю, когда. Я никогда не знаю, когда мне удастся выбраться — я хочу сказать, когда я буду свободен.

— Не беспокойся. Когда бы ты ни приехал, я буду знать. И буду здесь.

— Как ты узнаешь?

Он сворачивал книгу длинными изящными пальцами.

— Так же, как узнал сегодня.

— А! Я забыл. Ты хочешь сказать, я войду в пещеру и выгоню летучих мышей?

— Как тебе будет угодно.

Я радостно рассмеялся.

— Мне никогда не встречались такие, как ты. Подавать сигналы с помощью летучих мышей! Если рассказать, то никто мне не поверит, даже Сердик.

— Не рассказывай даже Сердику.

Я кивнул.

— Хорошо. Совсем никому. Сейчас мне пора ехать. До свидания, Галапас.

— До свидания.

Так шли день за днем, месяц за месяцем. Когда я только мог — раз, иногда дважды в неделю — я садился на пони и ехал вверх по долине к пещере. Казалось, он точно знает, когда я приеду, ибо почти всегда он был на месте и, достав книги, ждал меня; когда же его не было видно, я поступал, как мы условились и чтобы вернуть его, посылал сигналом летучих мышей. Недели шли, и они привыкли ко мне, требовалось уже два-три метко брошенных по своду пещеры камня, чтобы выгнать их наружу; со временем необходимость в этом отпала: во дворце привыкли к моему отсутствию и прекратили задавать вопросы о моих поездках. Это позволило договариваться с Галапасом о днях моего приезда.

С конца мая, когда у Ольвены родился ребенок, Моравик все меньше и меньше обращала на меня внимания, а когда в сентябре появился сын у Камлаха, она утвердилась в роли официальной управительницы королевских яслей, бросив меня так же неожиданно, как птица бросает гнездо. Все меньше видел я и мою матушку, она довольствовалась общением со своими женщинами; таким образом, я был покинут на Деметрия и Сердика. Деметрий имел свои причины приветствовать случавшийся время от времени выходной, а Сердик был моим другом.

Он расседлывал моего грязного и потного пони, не задавая вопросов или подмигивая и отпуская непристойные замечания насчет того, где я был; он считал, что шутит, я так это и принимал.

Комната моя была теперь полностью в моем распоряжении, делил ее со мной отныне лишь волкодав; в память о прошлых днях он проводил в моей комнате ночи, но охранял ли он меня — трудно сказать.

Нет, наверное — опасности для меня не было. В стране, если не считать вечных слухов о вторжении из Малой Британии, царил мир; Камлах и его отец жили в согласии; я, судя по всему, быстро и охотно приближался к темнице пострижения в священники и потому, когда мои занятия с Деметрием официально заканчивались, волен был идти куда угодно.

В той долине я никогда никого не встречал. Лишь летом в бедной хижине у опушки леса жил пастух. Другого жилья здесь не было, и по тропе за пещерой Галапаса ходили лишь овцы да олени. Она никуда не вела.

Он был хорошим учителем, я быстро все усваивал; по правде сказать, во время его уроков я просто забывал о времени.

Преподавание языков и геометрии мы оставили Деметрию, религии — священникам моей матушки, уроки же Галапаса были больше похожи на песни сказителей. В молодости он путешествовал по другим землям, был в Эфиопии, в Греции, в Германии, объехал все Средиземное море, он видел и узнал много необычного. Он учил меня и практическим вещам — как собирать травы и сушить их для хранения, как готовить из них снадобья и извлекать эссенции для некоторых хитроумных препаратов и даже ядов. Он заставлял меня изучать зверей и птиц, и на мертвых птицах и овцах, что мы находили в горах, а раз и на мертвом олене, я постигал строение органов и костей тела. Он научил меня останавливать ток крови, вправлять сломанную кость, удалять зараженную плоть и очищать рану для заживления, и даже — хотя это было позднее — как, лишив животное чувствительности с помощью паров, сшивать нитью его плоть и сухожилия. Помнится, первый заговор, которому он научил меня, был предназначен для сведения бородавок — он так прост, что с ним по силам справиться даже женщине. Однажды он достал из ящика книгу и развернул ее.