Мэри Стюарт - Кристальный грот

— А именно?

— Позволь мне уйти сейчас. Он бы не позволил, но ты, я думаю, разрешишь.

— В обитель Святого Петра?

Она склонила голову.

— Я ведь сказала тебе, меня ничто здесь больше не заботит. И уже довольно давно не заботит, а теперь, когда идут все эти толки о вторжении, о войне весной, и сплетни о перемене власти, о смерти королей — и того меньше… О, не нужно так на меня смотреть, я не дура, и отец беседовал со мной. Но тебе нечего меня бояться; ничто из того, что я знаю или могу сделать, не помешает твоим планам, брат. Заверяю тебя, что ничего теперь не хочу от жизни, кроме одного — разрешения уйти с миром и жить в мире. Мой сын также хочет лишь этого.

— Ты сказала «попросить об одном». А получается, уже о двух.

Впервые что-то шевельнулось в ее взоре; может быть, страх. Она быстро сказала:

— Но ведь так всегда собирались сделать, ты сам собирался, еще раньше, чем того же захотел отец. После приезда Горланда ты, конечно, понял, что даже если верхом, с мечом в руке и тремя тысячами людей за спиной сюда явится отец Мерлина, я не пойду к нему? Мерлин не может навредить тебе, Камлах. Он навсегда останется всего лишь безымянным бастардом, и ты знаешь, что он не воин. Ведают боги, он не в силах причинить тебе вред.

— Тем более, если запереть его в монастырь? — голос Камлаха звучал вкрадчиво.

— Тем более, если запереть его в монастырь. Камлах, ты дурачишь меня? Что ты задумал?

— Этот разливший масло раб, — сказал он. — Кто это был?

Снова что-то мелькнуло в ее глазах. Затем веки опустились.

— Сакс. Сердик.

Он не шевельнулся, но изумруд на его груди вдруг сверкнул на черном фоне, будто у него подскочило сердце. Она яростно бросила:

— Не притворяйся, будто ты сам догадался. Как ты мог догадаться?

— Это не догадка, нет. Когда я въехал во дворец, он гудел от шепотков, будто разбитая арфа. — Внезапно он с раздражением добавил: — Ты стоишь здесь как призрак, сложив руки на животе, будто там у тебя по-прежнему бастард, которого нужно защищать.

На удивление, она улыбнулась.

— Ну конечно. — И затем, когда изумруд вновь подпрыгнул: — Нет, не глупи — откуда мне сейчас взять другого бастарда? Я лишь хотела сказать, что не могу уйти, пока не буду знать — ты ему не угрожаешь. И нам обоим не грозит то, что ты собрался сделать.

— Собрался сделать — вам? Клянусь тебе, ничего…

— Я говорю о королевстве моего отца. Но оставим это. Я сказала тебе, единственная моя забота — чтобы обитель Святого Петра оставили в мире… И так и будет.

— Ты это увидела в кристалле?

— Христианке не приличествует изрекать предсказания, — сказала Ниниана, но голосом чуть более чопорным, чем следовало, и он в упор посмотрел на нее; затем, вдруг утратив спокойствие, отошел на пару шагов в тень, заполнявшую комнату, потом вернулся на свет.

— Скажи мне, — сказал он отрывисто, — Что будет с Вортимером?

— Он умрет, — ответила она безразлично.

— Все мы когда-нибудь умрем. Ты же знаешь, что я с ним связан. Разве трудно тебе сказать, что случится этой весной?

— Я ничего не вижу и ничего не могу сказать. Но каковы бы ни были твои планы для королевства, было бы безумием дать начало даже крошечному шепотку об убийстве. И могу заверить тебя, что ты глупец, если считаешь, что смерть короля была чем-либо, кроме несчастного случая. Все видели двое конюхов и девчонка, с которой он был.

— А тот — он сказал что-нибудь, прежде чем его убили?

— Сердик? Нет. Только что это был несчастный случай. Он, кажется, больше думал о моем сыне, чем о себе. Это все, что он сказал.

— Мне так и сообщили, — сказал Камлах.

Вновь наступила тишина. Они смотрели друг на друга. Мать сказала:

— Ты не посмеешь.

Тот не ответил. Они стояли, неотрывно глядя в глаза друг другу, а по комнате, заставляя трепетать пламя факелов, гуляли сквозняки.

Затем он усмехнулся и вышел. Дверь закрылась за ним с громким хлопком, от которого по комнате пошла волна воздуха, сорвавшая с факелов пламя и закрутившая вихрем тени и свет.

Языки пламени угасали, и кристаллы стали тускнеть. Когда я выбирался из грота, таща за собой накидку, та порвалась. В жаровне зловеще багровели угли. Снаружи совсем уже стемнело. Спотыкаясь, я спустился с выступа и побежал к дверному проему.

— Галапас, — звал я, — Галапас!

Он был там. Его высокая сутулая фигура отделилась от сумрака за дверным проемом, и он вошел в пещеру. Обутые в старые сандалии полуобнаженные ноги посинели от холода.

Я остановился, не доходя до него двух шагов, но чувствовал себя так, будто упал ему на руки и зарылся лицом в одежды.

— Галапас, убили Сердика.

Он молчал, но молчание это было как утешающие слова и успокаивающие руки.

В горле стоял комок. Я глотнул.

— Если бы я не поехал сюда сегодня вечером… Я ведь сбежал и от него, не только от тех. Хотя мог бы довериться ему, даже о тебе рассказать. Галапас, если бы я остался… если бы был там… может, я смог бы сделать что-то.

— Нет. Там ты ничто. Ты это знаешь.

— Теперь я там меньше, чем ничто.

Я приложил руку к голове — она буквально раскалывались от боли. Перед моими еще полуслепыми глазами все плыло. Галапас ласково взял меня за руку и усадил у огня.

— Почему ты это сказал? Минутку, Мерлин. Расскажи мне, что случилось?

— Ты разве не знаешь? — удивленно спросил я. — Он подливал масло в лампы на галерее. Немного масла пролилось на ступени, а король наступил на него, упал и сломал шею. Сердик не был виновен, Галапас. Он только пролил масло, и все, и он шел назад, он правда шел назад, чтобы вытереть его, тут-то все и случилось. Поэтому его схватили и убили.

— И теперь королем стал Камлах.

Наверное, я какое-то время бессмысленно смотрел на него, глаза мои почти ослепли после видений, а голова в тот момент могла думать лишь о чем-то одном. Он мягко и настойчиво спросил:

— А твоя мать? Что с ней?

— Что? Что ты сказал?

Что-то теплое, на ощупь напоминавшее кубок оказалось в моей руке. Запахло тем же напитком, каким он угощал меня, прежде чем я погрузился в видения в гроте.

— Выпей. Тебе следовало спать до тех пор, пока я бы тебя не разбудил, тогда было бы полегче. Выпей все.

По мере того, как я пил, резкая боль в висках ослабевала, пока не превратилась в биение пульса, а окружавшие меня расплывчатые контуры вновь стали отчетливыми и обрели форму. Вернулась ко мне и способность мыслить.

— Прости. Теперь все в порядке, я снова могу думать, уже прихожу в себя… Я расскажу тебе остальное. Моя мать уйдет в обитель Святого Петра. Она пыталась заставить Камлаха пообещать, что он и мне позволит уйти, но он не обещал. Я думаю…

— Да?

Я заговорил медленнее, уже тщательно обдумывая каждое слово.

— Я не все понял из того, что смог увидеть. Думал о Сердике. Но, наверное, он намерен убить меня. По-моему, он воспользуется для этого смертью моего деда — скажет, что убийцей был мой раб… О, никто не поверит Камлаху, будто я мог это сделать, но если он и на самом деле запрет меня к монахам, а потом, немного погодя, я без лишнего шума умру, то к тому времени слухи уже утихнут и никто не посмеет поднять против него голос. К этому времени, если матушка моя будет всего лишь одной из монахинь обители Святого Петра, а не дочерью короля, у нее уже и голоса не останется, чтобы поднять. — Я глядел на него поверх сжатого в в ладонях кубка. — Почему меня так боятся, Галапас?