Андрей Шумеляк - Веллоэнс. Книга первая. Восхождение

нибудь старому уродливому князю – еще хуже!

Нир сглотнул, затрес руками:

– Нет… Фатира… ты прекрасна, просто я это… ну, никогда…

В глазах наложницы вспыхнули озорные огоньки, уголки рта хищно

приподнялись:

– Не переживай, господин. Твоя служанка все сделает сама.

Алая накидка улетела на скучающую медвежью шкуру. Рука Фатиры погасила

светильник и обвила шею юноши…

Что-то твердое назойливо толкало Марха в бок. Тарсянин приподнялся,

побагровевшие глаза никак не хотели открываться. В ушах гудело, руки дрожали, во рту привкус тарбаганской паленой шкуры. Скорая смерть не пришла за ним -

может, побрезговала прикасаться к упитому в таз телу. Понемногу из пелены

появился силуэт молодого хунна, который тупым концом копья раздраженно будил

гостя. Юноша осклабился, от пронзительного высокого голоса хотелось зарыться в

землю:

– Жив, видать. Так вчера нахлебался, мог и к своему Бадучену отправиться.

Твой послушник уже проснулся, ждет на обрядовом привале.

– Молви ему, что я скоро приду.

– Сам скажешь, ты мне не господин.

Марх повернулся, пошатываясь, встал. Набат в голове стихал, тело еще

ломило, но дрожь прошла. Что же было?

Память постепенно возвращалась. После битвы паренек сразу потрусил в

гостевую почивальню. А сабельщик? До своего шатра тарсянин дошел не сразу.

Завернул в круг воинов, пивал с ними, боролся – кажись, даже кому-то ребро

сломал. Хотел посмотреть ханских коней, коими славится каганат, но стража

удержала… ага, что же потом? Так, вот он в шатре, темноглазая… как же ее…

Лин..на. Отпаивает какой-то горячей горькой дурью… Потом…

Белые пятна вчерашней ночи никак не хотели закрашиваться. «Раз не убили, значит, буду жить, это главное» – сделал вывод сабельщик. Осмотрелся, увидел

возле чаши с фруктами портки, оделся. Все-таки дошел до победного – представил

себе хунна, узревшего Марха, в чем мать родила, усмехнулся.

«Надо дойти до саат-шатра, облачиться в робу, да отрыть припрятанное

оружие».

Вышел во двор. Яркий свет острыми, как бритва лучами, резал глаза и мозги.

Солнце стояло в зените. Сабельщик нутром чуял что-то странное, вот только

понять не мог, что. Все тихо, воины после вчерашних ритуалов отходят, женщины

погнали на водопой скотину. Ладно, чугунок еще не варит, да что чугунок – весь он

себя чувствует, как сорвавшийся с горы свин – где тут чутью вернуться.

Дошел до шатра, облачился в робу, приладил клинки к спине. Посох в руку, на

ноги сандалии – готов!

Авенир с мулами и шестилапой тварью ждал у привала. Лицо было угрюмым,

руки теребили миртовый браслетик. Марх бодро кивнул:

– Почему нас не разбудили утром?

– Чыдаха свергли. Теперь у хуннов другой каган.

Мрак поморщился:

– Вот как. Значит, нас никто не держит, можем отправляться.

Несколько дней путь прерывали лишь для ночлега. Ели, сидя на мулах,

изредка останавливались сбегать в отхожее. Сабельщик понимал, что настроение

хуннов сродни изменчивому ветру – недаром они дети степи, и старался поскорее

отдалиться от стана. Попутчик был молчалив, отбивался короткими фразами и

жестами.

Земля стала мягкой. Копыта увязали в словно взрыхленной почве, мулы шли

медленнее, трава и деревья куда-то исчезли. На очередном вечернем привале

расположились у подножия огромного камня. Марх подсел поближе к юноше:

– Из-за женщины тоскуещь? Как звали-то наложницу?

Юноша вздрогнул. Поднял взгляд, узрел пекшего мясо тарсянина.

– Фатира.

– Красивое имя. И сама, наверное, прелестница? Видал я на своем веку разных

фей. Некоторые оборачивались драконессами, хм. Но первая, у меня на родине их

зовут «лика»… это след на всю жизнь.

Парень занялся румянцем:

– Расскажи про свою «лику»?

– Я молодым отроком был, может даже помладше тебя годков эдак на … -

сколько тебе, семнадцать? – на пару. Все время проводил или у отца в кузне, или на

бранном поле деревянным клинком махал. И влюбился… Глубже озер были очи

Вереи, руки мягче свежего хлеба. Но больше всего меня пленил смех. Задорный, как переливистый весенний ручей. Много было пастушек в нашей земле, а запала

она мне. На праздник солнцестояния ночью зажигали костры, купались в озерце, бились на кулаках – все как водится, по традициям предков. Пили вино. Не такое, как ныне – раньше оно как сок было, только голову кружило, а аспидом поганым не

жалило. Затащил я ее по нашей веселости в хлев. И все. Как крюком в сердце. Ни

есть, ни работать, ни спать не могу – Верея лишь перед глазами стоит.

Марх потер лоб, отхлебнул из мехов. Заговорил медленнее:

–Дарил я ей подарки, менестрелей с вагантами посылал, вот только как

подменили девку. Взгляд отводит, только меня видит – улыбка сникает. И молвить

не молвит – что случилось, не пойму. А потом встретилась мне и говорит: ты меня

прости, наваждение той ночью было. Есть у меня суженый, уж второй год меня

уваживает, замуж скоро.

Все бы пережил, да суженый этот другом моим оказался. А я ему душу

изливал – вот как, мол, она может? Я ей и то, и это, и люблю ее, и жить не могу, и

все заработанное на подарки трачу. А он – да ты что, это же пастушка. Да о ней по

всему селению слухи ходят, только уличить не получается. Он как ножом по сердцу

языком резал, а она будто в холодный омут с веревкой на шее.

С полчаса соратники молчали. Авенир кусок мяса бросил муравиту, тот

проглотил, не жуя.

– Так ты из-за нее в монастырь пошел?

Сабельщик подернул бровями:

– И да, и нет. После такого унижения надо было что-то делать. Случись это

сейчас, убил бы обоих. А тогда… Пошел наемником к азотянскому властителю –

биться с зеленокожими аггами. Это не рыхлые увальни-набы. Крепкие, яростные

орки. Еще и умные к тому же. После нескольких лет походов я был еще жив – не

нашел смерти. Тогда искать я стал истину. Захотел понять – как же так, что друзья

предать могут, обмануть – ни за что. У людей не нашел, отправился к святым.

Ходил от монастыря к монастырю. Святые снаружи стремились к истине, а в

душах творилось черное и злое. Встретилась мне в бесконечных горах Турмаги

обитель Элхои. Там все истинно, но это исключение. Люди по сущности – лгуны.

Да и сам я не лучше. Видать натура такая – хоть истина и одна для всех, а вот

только правда у каждого своя. То бишь, каждый себя оправдает.

– Я бы убил…

– Кого? Девку?

– Себя убил бы.

– Я хотел, да не смог. Решил не губить из-за падали великого человека. Да и

проще надо относиться…

Марх насторожился:

– Тише. Слышишь?

Авенир затаил дыхание и напряг слух. Вокруг шелестело – будто терли друг о