Андрей Шумеляк - Веллоэнс. Книга первая. Восхождение

ледяную скорлупу и с каждым часом пламя угасает. В уставшем сознании засела

мысль – «вперед, только вперед. Жив, пока идешь». Накатывают волны усталости, хочется зарыться в сугроб, но сон в снегах – верная смерть. Перед глазами все

тускнеет… ветка хлестнула по лицу, появляется невидимая тропка, тускнеет

опять…

В лиловом тумане не видно даже пальцев вытянутой руки. Ноги вязнут в чем-

то склизком, противная вонь забивает нос. Нет ни деревца, ни кочки, в воздухе

слышно лишь хлюпанье сапог. Сколько уже он бредет в этой противной жиже, неизвестно куда и неясно зачем?

– Веллоэнс-с-с…

Вершина горы. Я повис над пропастью, пальцы впились в расщелину скалы, ободраны до мяса, земля жжет, а снизу течет красная река. Это расплавленный

металл, соседняя гора плавится под раскаленным солнцем. Меня накрывает тень, ястребом бросается тварь – размашистые кожаные крылья, искореженное

ужасным оскалом женское лицо и длинные, стального цвета когти. Его… ее…

кровожадный вопль этой твари глушит, кровь стынет, а сердце сжато ледяным

кулакам страха. Оно бросается и начинает рвать спину, вгрызается в плечо. Рука

разжимается и я лечу… Целую вечность… До реки еще далеко, но ощутим жар, он колет лицо, обжигает ноги, легкие вздуваются как мехи от недостатка

воздуха, гарь и боль, гарь и боль…

– Веллоэнс-с-с…

Тело сковано землей. По мертвому человеку ползут змеи, ведают чивую

добычу сороконожки. Они забираются в складки почти истлевшей одежды, ищут

проходы в сладкие внутренности. Это же я! Но я жив, жив, просто мое сознание

в стороне! Стремлюсь через пласты земли, выбиваюсь из сил, нет ни дыхания, ни

стука сердца. Я бесплотный дух, но вот оно – мое тело, беззащитно перед этими

ползунами. Приближаюсь слишком медленно, удесятеряю силы, но медленно.

Голова трупа поворачивается – голый череп! В пустых глазницах горят синие

огоньки, цепляют пронзительно, чувствую немой крик… Огонь охватил останки, тлеют лишь голые кости.

– Веллоэнс-с-с…

Горькая жидкость огнем окатила внутренности. Вонь ударила в нос, брызнули

слезы, комок застрял в горле. Путник разлепил опухшие веки. Уши горели, лицо

неимоверно чесалось. Руки ломило и скручивало, а пальцы ног чернели как

обугленные головешки. Он лежал совершенно нагой на лавке, полная женщина

лихо натирала кожу желтоватой кашей, от запаха мази воротило.

Раздался густой женский голос:

– Доча, влей еще настоя полыни с брусникой.

Зубы разжало тонкой полоской стали, рот обожгло варево. В голове

прояснилось, взор просветлел – вот только видно через щелки слипшихся век

плохо. Мужчина дернулся.

– Да лежи ты, герой. Чуть волкам на ужин не достался. Уж пятые сутки

выхаживаем.

– Моя одежда?

– Стесняешься что ли? Да и не таких молодцев видела, сынок. Сил набирайся, а скарб твой в порядке, в чулан муж схоронил.

Путник молча наблюдал за происходящим. Женщина закончила притирание, стала обертывать в козьи шкуры. Иногда покрикивала на старшую дочку, та

набирала черпаком горькое варево и поила скитальца. Глотку жгло уже не так

сильно, но слезы пробивало. С печи наблюдали три пары глаз. Тело его под

шкурами горело, чесалось, ныло – приходилось терпеть, строго-настрого хозяйка

наказала лежать недвижимо. По телу разливалось тепло, накатывали волны

запахов, виделись цветные круги и вспыхивало красным. Глаза закрылись и

мужчина погрузился в забытье.

В бане пахло кедровыми шишками и сосновой смолой. Русобородый

кряжистый мужичина ливанул в раскалившуюся угольницу квасу. Пошел

душистый аромат, густой – хоть ложкой черпай. Из кадки достал вересовый веник.

– Баба моя строго наказала, чтобы я тебя пропарил.

Второй лежал на полке, подмяв руки. Глаза закрыты, старается раствориться в

квасном духе. Под кожей твердые, плотные жилы, но видно – исхудал, как после

тяжкой болезни или от безответной любви. Все тело испещрено язвочками, маленькие ямки зудят, из некоторых сочится мутноватая розовая жидкость.

Веник погладил по спине и принялся охаживать облезшие плечи. Иголки

вереса врезались в кожу, пощипывали, по телу проходили молнии, все приятно

немело.

Здоровяк опрокинул еще ковш. Жар поднялся, обдал огнем – наверное, так от

огненных великанов за версту пышет, когда разозлишь.

Авенир укрыл лицо.

– Да куда еще, умру же.

– Дыши медленно, носом. Мы ж еще даже не нагрели, вон, вода в кадке льдом

кроется.

По месту, где кончается спина и начинается то, что у коня достоинство, а у

мужчин, последний путь из таверны, хлестануло.

Худой возмущенно вскрикнул:

– Покалечишь!

– Да я тебя только глажу, терпи, а то баба моя сама отходит. Она и не ведает, что такое милость. Афедронь твоя нисколько не пострадает.

Юноша стиснул зубы, приказал себе расслабиться. Тело слушалось, оседало, удары становятся сильнее, но боли нет, только по коже гуляют молнии. Позже, за

кружкой крепкого елового настоя с медом, Бакун рассказал о том, как по

неведомому желанию вышел за частокол и споткнулся о тушу. Решил, что олень

раненый пал, разгреб снежищу, а там тварь – головой муравей, а телом – медведь, объял путника. Хотел было за острогой бежать, добить, да зверюга тут человечьим

голосом завопил – помоги, друг мрет!

– И смотрю я, на небе зарево такое, ну как радуга, только блеклая и такое

видение рук. Ну, я понял, что спасать надо, баба то моя сразу тебя натирать, да

мазями, да кореньями.

Мужичина раскраснелся, глаза на выкате, руками крутит, каждая ладонь с

блинную кадушку.

– А ты, значит, лежишь, синюшный такой, стонешь, вроде «вилэнц, вилэнц», у

нас то и земель таких в Дольснеях нету. Ну, женщины мои, Евлампия с дочкой тебя

отходили, ночами глаз не смыкали. Они ведуньи, род у них от калика Вязецара

идет. Зверя мохнатого я, того… в коровник, овса дал – ни в какую, а помои ничо

так, жрет.

За стол прибежали три дитенка, чумазые, в льняных рубахах до колена. Бакун

всунул каждому по блину, поддал старшему:

– Ить, опять вымазались, чертята.

Все трое заржали, понеслись в сени, где их уже ждала сердитая мать. Каждого

стеганула веником – не больно, за шалости, и загнала в баню.

– Старшого Афон звать, а младших Габаш и Овсеп. Дочку Ягодой кличем.

Авенир уминал перловку с чесноком, внимательно слушал. Мужик плел о

древних родичах, земле, богах – гости здесь редки, вот и выплескивал

накопившееся. Бакун имени своему подходил, баил без умолку, рассказы у него

мешали правду с придумкой, но парень кивает, спрашивает – значит интересно, и