Андрей Шумеляк - Веллоэнс. Книга первая. Восхождение

слил – четверть, две?» Прошел в залу, достал из ящика кувшин с соком.

– Все цыгане закляты, я прав?

В двух шагах от стола возник Фемист. Он был неестественно сер, веяло

сыростью и тленом. На Пармена смотрели белые, как у вареной рыбы, глаза, Череп

туго обтянут кожей, того и гляди лопнет, костлявые пальцы перебирали ожерелье

из дубовых брусков. Юноша на секунду застыл в изумлении, но был слишком слаб, чтобы удивляться, махом осушил пиалу.

– Нет, хозяин. Только нарушившие завет матери и отца. Или такие, как я.

– Зато все воры, это уж точно?

– Мы считаем допустимым брать то, что охраняется недостойно своей

ценности. Это не воровство, а… плата. За обучение.

Фемист улыбнулся, Пармену показалось, что пораженные оскоминами зубы

вот-вот выпадут из челюсти.

– И больше всего ценятся кони?

Юноша устало произнес:

– Да. Кони лучшее, что есть на земле. За хорошего скакуна сцеры, каганы, ханы и цари – все! – отдавали своих жен, детей, казну – только бы животину

приобрести.

Постаревший мужчина медленно проплыл за соседнюю скамью. От запаха

гнили слезились глаза, парня вывернуло. На него смотрел разлагавшийся труп, в

коже появлялись болотно-зеленые струпья, через которые проползали лоснящиеся

от жира длинные черви. Пармен отвернулся.

– Что-то тебе недужится, хозяин?

Тело булькнуло, цыган принял это за усмешку. Где-то изнутри прорвался

тихий, похожий на шелест голос:

– Восходящая луна снимает почти все чары. В эти ночи я сполна ощущаю

тяжесть своих весен. Хуже всего, что при этом живу. И не могу умереть, сколько не

стараюсь. Тело – эта куча разложившейся плоти, горит огнем, бьется в неистовых

корчах, я задыхаюсь и чувствую, как по внутренностям разливается трупный яд. И

каждую полную луну муки все хуже. Но страдания души ужаснее в сотни раз. Как

мне смотреть на мою жену и ребенка? Как мне думать о том, что еще сотни лет нам

терпеть эти страдания? Ты понимаешь меня, заклятый?

Юноша тяжело дышал. Волны тошноты накатывали с большей силой, мысли

путались, сознание пропадало, потом резкой вспышкой возвращалось:

– Я испытываю другие муки. Мне лишь семнадцать весен. В шестнадцатую

было невыносимо.

Он пересилил себя, взглянул на Фемиста. В глазах стояли слезы.

– В день мего тринадцатилетия выпала полная луна. Обернувшись, в безумии

перерезал принявший меня, изгоя, табор. Убил названного брата, он только

научился ходить. Сознание вернулось, когда когти впились в его тело. Этот взгляд –

испуганный, беззлобный – преследует меня повсюду. Я слишком боюсь смерти, но

и жить – невыносимо. Не представляю, насколько хуже тебе.

– Умереть, чтобы жил другой – почетная гибель для заклятого. Если тебя

убьют турмы, испроси у Ангела смерти проходной для моей родни. Хватит отваги –

попроси и для меня.

Пармен кивнул. Внутри кучки останков проурчало. Юноша подумал, что это, должно быть, благодарность. Раздались похожие на бульканье, еле понятные слова.

– Вот и добро. Мучайся на здоровье. До утра никто не проснется, заклятие

действует. А встанут, им знать ничего не должно.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 21. Горшки и боги

Гроумит воспарил над мягкой, покрытой лебяжьим пухом, софой. На этот раз

он принял облик здоровенного русого мужика, с мозолистыми, широкими, как

лопата, ладонями. Вместо глаз полыхал яркий, с синеватым отливом, пламень. На

воплотившемся был надет простой матерчатый кафтан с расстегнутым воротом, и

штаны из льна. Массивные ступни скрылись в гигантских лыковых лаптях.

Пятерней прошелся по раскрасневшейся волосатой груди, вздохнул, подбирая

слова под стать образу:

– Неужто опять раньше всех? Вот так всегда, лентяи. Как пиры праздновать, все горазды, а как страды страдовать, так дрыхнут.

Сверкнула извилистая молния, раздался шлепок. Фортуний не вписался в

поворот, нелепо растекся по каменном полу. Нечто собралось, и из лужи поднялся

молодой юноша. Он весело глянул в сторону закатившегося богатырским хохотом

крестьянина, усмехнулся. Тоненькие усики дрогнули, изящная рука пригладила

козлиную бородку.

– Гроумит, ты как всегда, на сбор богов в нищенском отрепье?

Покровитель земледелия перестал хохотать, стер слезу:

– Я, выгляжу так, как должны выглядеть мои собратья. А ты вот

расфуфырился, кавалер! Ну-ну, вижу, как удачу создаешь. Прибыл вторым, еще и

вперюхался мимо лежбища. С твоими оборочками дел не сотворишь сурьезных.

Ха, не то, что я! Рукава закатаны, ладони в мозолях. А ты даже за плуг с какой

стороны браться, не разумеешь.

Фортуний, успевший принять облик мушкетера, покраснел. Снял шляпу,

пригладил поля:

– В отличие от грубых мужичин, я работаю головой. Это эффективнее.

– Ну-ну, ифективнее, – передразнил Гроумит, – вот посмотрю я, как ты башкой

своей целину вспашешь. После первой борозды голову менять придется.

Фортуний выпучил глаза, набрал воздуха для ответной тирады, возмущенно

затряс ручонками.

Мимо скользнул разряд, тонкой алой полосой разрезая воздух.

Из клубов дыма и языков пламени вышел женский силуэт. Это была Мокошь, покровительница женских начал. Как высшая богиня, она имела право не менять

небесный образ, и почти всегда представала в виде ослепительной красоты

женщины. Статная, худощавая и неимоверно опасная. Рыжие, под стать пламени, волосы завязаны в тугой узел, под веками сияют малахитовые звезды. Лицо узкое, вытянутое, белое, словно известь, из которой создавались колонны божественной

ротонды. Облачена в одеяния из черной кожи, в руке тонкая палочка с изумрудным

навершьем. Младшие притихли, с благоговением смотрели на богиню. Она

бросила холодный взгляд, раздался высокий, с примесью стали, голос:

– Все о полях да балах спорите? Пора бы уж дозреть до серьезных бесед. Кого

еще нет?

В божественной чаше прогремел голос. Он был похож на рев водопада, при

этом не внушал страха, лишь благоговейный трепет. Каждое слово ясно врезалось в

сознание, оставаясь там навсегда:

– Остальные не потребуются. Признателен, что явились.

На мраморном возвышении возник седовласый старец. Белые волосы, как

нежнейшая овечья шерсть, спадали до плеч, борода чуть прикрывала шею. Белый

балахон, укрыт шерстяным плащом, на котором вышит запутанный округлой

формы знак. У него, в отличие от остальных божеств, глаза переливались синевой

чистого неба. Не только покровителям, но и самой Мокошь было достаточно

встретиться взглядом с Высшим, чтобы сразу стало ясно, кто главный. Творец

сошел с постамента, оглянулся. На морщинистом лице мелькнула улыбка и он