Вадим Саитов - Цитадель души моей

А еще, признаться, не люблю я гиттонов. Нет, не то чтобы я каких других бестий любил, вовсе нет. Но остальные бестии — что верги, что урсы, что вольпы, да даже чекалки, они не то, чтобы красивы — гармоничны. Вот посмотреть на урса — одного взгляда достаточно, чтобы понять — силён и свиреп. В бою-то, конечно, не до этого, но зайдешь в музей, глянешь на чучело — поневоле залюбуешься. Эдакая глыбища — лапы могучие, глаза, кровью налитые, кинжалы когтей, зубы в палец длиной — всё при нём. Ни убавить, ни прибавить. Или верг — зоркий взгляд, холодный разум, стальные пружины мышц — идеальный посланник смерти. Я однажды заметил, что всякая бестия чем-то с опредёленным видом оружия сходна. Урсы это секиры — тяжелые, малость неповоротливые, но уж если попадёт — пополам развалит. Верг — меч: лаконичное и совершенное в своей простоте орудие убийства. Вольпы сходны с очень любимыми ими ятаганами и легкими изогнутыми саблями — быстрыми, гибкими, острыми настолько, что способны волос вдоль рассечь. Чекалки — кинжалы: в бок ничего не подозревающему прохожему воткнуть или горло кому в темном углу перехватить — самое то оружие. Пардус — арбалет — ты еще обернуться на звук не успел, а болт уже у тебя в сердце сидит. Ну и так далее. И вот по этой классификации гиттона я только с дубиной и могу сравнить — корявой, тяжёлой, с торчащими обломками сучьев, на которых белеют засохшие остатки чьих-то мозгов. А что — тоже оружие. И, кстати, вполне допускаю, что некоторых людей такая вот дубина напугает куда сильнее того же меча.

Ну да, побаиваюсь я их, гиттонов. Не рассудком боюсь — если вдуматься, то чего их бояться? Из всех бестий они, в силу своей предсказуемости и любви к одиночеству — самые неопасные. Просто вид их, нелепый до жути, меня слегка пугает — не так, чтобы это мне сильно мешало с ними дело иметь, но неприятных ощущений добавляет. Как взгляну на оскаленную пасть со свисающей бахромой слюны, на перекачивающуюся подпрыгивающую походку, услышу злобное пощелкивающее бормотание — так сразу волосы дыбом встают. Глупо, сам понимаю, но ничего поделать не могу.

Гнездо совсем небольшим оказалось — восемь нор, причём распределены по очень большой площади, так что ни с одной норы никакой другой не видно. Проще простого задача, короче, я тут как лейтенант даже и не нужен совершенно. С гнездами гиттоньими одна только сложность может быть — если норы скучены оказываются. Сильно скучены, так что одна от другой — пасах в пятнадцати-двадцати, не больше. Вот тогда гиттоны себя совсем по-другому ведут — только начинаешь одну нору чистить, как со всех соседних уже на помощь другие бегут. А потом — с соседних к соседним — и так далее, пока всё гнездо на шум не вылезет. Тут уж лучше всё бросать и убегать поскорее. Гиттоны преследованием никогда не увлекаются — отгонят от гнезда на пару стадий, и обратно возвращаются. А там уж можно вернуться и искать какой-нибудь способ поодиночке их выманивать. Объясняют такую неожиданную особенность тем, что у них — гиттонов — на уровне инстинктов заложен некий определённый ареал, который они «своим» и подлежащим защите считают. И если — из-за скученности гнезда — внутри этого ареала чужая нора оказывается, то всё равно гиттон её защищает, как свою собственную; и её обитателей — тоже. К счастью, на том же уровне у них заложено стремление свои норы подальше от соседних копать. И кучковаться гиттоны начинают только в двух случаях: если особенности местности их заставляют — например, если гнездо располагается на единственном некрупном холме, стоящем посреди заболоченной низины. Или если гнездо большое: территория, гнездом гиттоньим, занимаемая, тем медленнее растет, чем больше особей в гнезде насчитывается. Начиная рыл с четырехсот, площадь гнезда почти совсем расти перестает, а численность, однако же — продолжает. И этот, второй, вариант — совсем неприятный. Потому что очень сложно с таким гнездом сладить. Было однажды, что гнездо в восемьсот рыл успешно противостояло трём полным армейским легионам, а это пятнадцать тысяч солдат, между прочим.

Ну, объехали мы гнездо по кругу, да и поехали к первой попавшейся норе. Вроде какое-то движение в ней мне издалека еще почудилось, но, когда мы, спешившись, рогатины снарядив и оружие подготовив, к норе вплотную подошли, никто нам навстречу не выскочил. В глубине затаились, стало быть. Ну, так тоже бывает — и частенько — поэтому затруднений у нас такая их тактика не вызывает. Тогда мы их выкуриваем — как лис из норы. Наломали хвороста в ближайших кустах, нарвали травы свежей, четыре человека с рогатинами поверх норы наизготовку встали, а двое с костра дым в нору гонят.

Дым вверх идёт только пока горячий, стоит ему остыть — он тяжелей воздуха становится и вниз стекать начинает. Так что рано или поздно вся нора дымом заполняется и гиттоны в ней сидеть уже не могут.

Ну вот — выскочил. С хриплым ревом, головой трясёт, лапами от слезящихся глаз дым отгоняет. Двое с рогатинами его тут же «в клещи» взяли, чтобы он обратно нырнуть не смог, двое у норы остались — следующего поджидают, а все остальные — арбалеты в мечущуюся по поляне бочкообразную тушу разрядили. Гиттон этого как будто даже не заметил — любая другая живая тварь в такой ситуации хоть как-то да отреагирует — пусть даже и не начнёт с визгом кататься по земле, но хотя бы вскрикнет или вздрогнет. Но только не гиттон — боли они, такое впечатление, вообще не чувствуют. Серьезное ранение им нанести еще постараться надо — все жизненно важные органы надёжно слоями мышц и вязкого, плотного жира защищены, кожа у гиттона — толще и прочнее, чем у любой другой бестии, и шерсть у них такая грубая, что больше на проволоку кольчужную похожа, чем на шерсть. Да и всего этого им еще мало — любят гиттоны в глиняной жиже, с песком смешанной, поваляться, а потом эта глина засыхает у них на шерсти плотной коркой, которая, хоть местами и трескается, всё равно защищает получше иной брони. Еще и меч об этот «доспех» моментально тупится: ударил гиттона раз пять-семь — и хоть садись в сторонке, да точильный камень доставай. Поэтому мечи против них мы почти и не используем — только рогатины да арбалеты. Рогатинами их сдерживаем, не давая чересчур метаться, а болтами арбалетными утыкиваем так, что гиттон потихоньку на ежа чудовищного похож становится. Сдерживать их, понятное дело, много труднее, чем, поодаль стоя, арбалет разряжать, поэтому бойцы каждые семь-десять минут сменяются. К концу драки обычно полянка перед норой вся кровью залита и в грязь ногами размешана; каждый из бойцов уже успел раза три с рогатиной постоять и раз десять, поскользнувшись, в грязи поваляться. А потом — короткий отдых — и следующая нора.