Юлия Мельникова - Львив

В праведном негодовании иезуиты даже позабыли свое обещание начать дело против рабби Коэна, повинного якобы в изведении колдовством графа Ольгерда Липицкого. Вспомнил об этом лишь Несвецкий, и тут же подумал, что эти дела можно будет объединить в одно, ведь все магические ритуалы в городе проводятся с участием евреев.

— Честные католики одни так не сумеют — заключил он, вертя скелет поворызника.

… Единственным местом, притягивающим к себе потерянное, была львовская гора Кальвария, тоже лысая и тоже напоминающая человеческий череп, подмытый талыми водами. Медитация на вершине Кальварии возвращала ясность мысли и жизненную силу. Днем, когда с Кальварии исчезал таинственный ореол, она становилась просто горой, куда восходили любители прекрасных видов на город и философского уединения.

Именно туда, нисколько не опасаясь ни обвинения в колдовстве, ни неосторожных встреч, отправилась пани Сабина. Ее душа была встревожена внезапно открывшимся чувством к странному турецкому букинисту, происшествием с Марицей, ее рассказом о ночном рандеву.

— Почему я все время о нем думаю? Что есть в этом Османе такого, что заставляет меня помнить о нем, искать его, ждать?! — вопрошала пани Сабина, вглядываясь в помятую крышу старого Латинского собора. Впадину в ее зеленеющей меди проделали то ли бесенята, то ли не в меру расшалившиеся коты. Купол облепили голуби.

Чуть позже, уже вечером, на Латинский собор любовался с Кальварии, с этого же места, и Осман Сэдэ, то есть Леви Михаэль Цви, немного разминувшийся со своей гоноровой пани. Леви видел Ратушу, стены гетто, Татарские ворота, ведущие в совсем иной мир правоверного Львива, и тоже думал, почему его неумолимо тянет к Сабине. Но у Леви была еще одна причина взойти на Кальварию — он перечитывал полное отчаяния и боли письмо Шабтая Цви, переданное ему тайком под дверь неизвестным доброжелателем. Он пишет, что остался один, изгнанный из Стамбула, что его шурин, брат Сары, амстердамский купец Шмуэль Примо, сбежал вместе с деньгами Иерусалимского царства [12] Самые Богатые евреи мира передавали Шабтаю Цви пожертвования на восстановление Израиля. в Европу, что, подхлестываемый страхом, Шабтай перестал доверять всем и просит как можно скорее прислать трактат из коллекции Коэна. Предательство, гнусное и злопамятное, бегство тех, кто предлагал признать Шабтая Машиахом, кто лобызал его ноги, валяясь в пыли.

— Больше некому его спасать, а я останусь — прошептал он, смотря на вечерний Львив. — Верну, сделаю все, чтобы Шабти не мучился так, как мучается сейчас, попытаюсь тайно переправить его во Львов, чтобы он тихо прошел через Жидивску Брамку — Еврейские ворота.

В глубине души кольнуло — пани Сабина. Она не помешает. Или отказаться, отречься, забыть ради исполнения своего долга?! Леви не знал. Он еще ничего не решил, да и многого не понял. Нацепив маску турка Османа, он поправил тюрбан и спустился вниз. Соблазнительно было пройти по улице около дома Сабины, но темнело, пора возвращаться на Поганку, отсыпаться, иначе опять защелкают два замка, снаружи и изнутри, и придется Леви ночевать на холодной брусчатке второй раз. Леви перепрыгнул куст дикой ежевики, росший внизу Кальварии, и побежал домой.

Он едва успел до запирания ворот и с облегчением нырнул в полюбившуюся улицу. Там старый букинист Ибрагим уже привез для своей слепой дочери Ясмины свадебный наряд, заказанный в Стамбуле, а мама Фатиха Кёпе дошивала праздничные шелковые шальвары. Свадьба должна была состояться уже скоро, в пятницу.

… Тем вечером пани Сабина, узнавшая, что иезуит Несвецкий рассказывает о найденном у ее ограды змеином скелете всему Львову, и друзьям, и врагам, горько рыдала.

— Марица! Мы пропали! Твой амулет нашел иезуит Несвецкий! — закричала она служанке. В грустных темных глазах Марицы отразился страх.

— И что же будет? — спросила она.

— Костер — ответила Сабина, — тебя и меня сожгут заживо.

— Так просто вы об этом говорите, госпожа, будто речь идет о зажаренной к ужину курице! Неужели ничего нельзя исправить?

— Нельзя, наверное, — плача, сказала пани Сабина.

— Пясты не отчаиваются — прошептала Марица, мы что-нибудь придумаем.

Но и она тоже предчувствовала страшное. Во-первых, даже если Марица возьмет всю вину на себя, сознавшись в сношениях с дьяволом, пани Сабина, ответственная по закону за душу своих слуг, подвергнется как минимум церковному покаянию и будет всеми обижаема. Во-вторых, иезуит Несвецкий, хорошо посвященный в альковные тайны богатых польских семейств, обязательно докопается до того, что Марица приходится пани Сабине не только верной служанкой и задушевной подружкой, но и сводной сестрой, старым грешком ее отца. Сама Сабина этого не подозревала, но относилась к Марице чуть ли не как к равной, а русинка помогала ей не только застегнуть корсет или расчесать волосы. Марица владела тайнами Сабининой души, поэтому, схватив ее, инквизитор мог получить власть над милой шляхтянкой, шантажировать и пытать. Насчет душевных качеств сумрачного иезуита Марица иллюзий не таила: он этим воспользуется. Конечно, инквизиции мешали развернуться доминиканцы, тайный союз «псов святого Юра», и трех ведьм в последний раз сожгли в 1634 году, но у Несвецкого богатые связи и неимоверное влияние.

— Господи, что же делать?! Мне жутко! — взмолилась Марица, оставшись одна, хотя еще две минуты назад горячо уверяла Сабину, что ей нечего остерегаться.

… Рабби Нехемия Коэн молился в синагоге Нахмановичей. Ему было столь же стыдно, как в тот печальный осенний день, когда дед и наставник, Давид бен Шмуэль Алеви, вернулся из Стамбула со всеми признаками мессианского помешательства, но с замыслом гениального трактата «Турей захав» — «Золотые пределы». В узле он привез рубашку Шабтая Цви, и юный Нехемия, оторвавшись от Торы, швырнул колдовскую вещь в горящий камин. Рубашка вспыхнула, пошипела, став горсткой серого пепла.

Дед пронзительно закричал, но Нехемия знал, что делает: рубашка Шабтая приносила несчастья. И тут Нехемию пронзила еретическая мысль: что, если его дед оказался прав, Шабтай Цви действительно Машиах?! А он в бесстрашном задоре молодости, считая, что так и надо, погубил настоящего иудейского царя, обещанного и предсказанного? Отправил его прямиком к дервишам ордена Бекташи, в нищету и заточение! Всплыла полузабытая притча: султан водрузил на голову Шабтая не тюрбан, а корону Иерусалима, это мы, глупые и темные, видим турецкий тюрбан. Может, мудрый старец Давид Алеви вовсе не потерял разум, ослепившись на закате лет блеском триумфа, а увидел мессианский знак на его челе?!

И вообще в этой истории слишком много совпадений! Родиться 9 ава, происходить от царя Давида, с детства обладать фантастическими способностями, видеть и слышать все, недоступное смертным.