Юлия Мельникова - Львив

Мысль, что отныне она, заподозренная, будет ночевать в самой холодной и далекой келье, с зарешеченным окном, да еще под надзором вредной Магдалины, изводила девочку. Да и засыпать, когда рядом никто не храпит (а Магдалена славилась своим храпом) гораздо приятнее.

Попав в монастырь уже не маленькой, Тереза твердо знала три вещи.

Первое: она еврейка Сара. Второе: каждый вечер, ложась спать, Сара после католических молитв прочтет незыблемую «Шма Исраэль». Это она обещала своему отцу в последние мгновения его жизни, перед тем, как бешеные казаки разрубят рабби Меира надвое, а она, тонкая и юркая, успеет спрятаться в нишу за шкафом. Третье: у нее есть в Амстердаме дядя Шмуэль Примо, единственный выживший из всей семьи, и к нему Сара может обратиться в трудную минуту. Но сейчас, оставаясь наказанной, Тереза плакала. Ее оставили без обеда — а разве она действительно летала по наущению нечистой силы? Как ни плоха скудная похлебка и черствый ржаной хлеб, выдаваемый в трапезной, а лежать весь день с пустым желудком плохо. Скучая, девчушка стала перебирать скудные крохи воспоминаний.

Вот она снимает с теплой халы, булке из витых кос, только что испеченной мамой, салфетку, и украдкой, не дожидаясь, пока отец произнесет благословение, отрывает одну косичку, мягкую, сладкую, сует в рот, забыв помакать в соль. Запомни, Сара, слышит она слова отца, только гигантские змеи заглатывают еду, не разобравшись, можно ли ее есть, и только гои не благословляют ее. Потом она повторяла вслед за отцом слова, которые сейчас кажутся послушнице Терезе невозможно далекими: Baruh ata Adonai… Meleh haolam… А сестры благословляют свои завтраки, обеды и ужины латынью. Слова вроде б те же, но не то, не то!

Мысль Терезы возвращается к строгой аббатисе. Она меня не за лазанье хождение ночью наказала, а за порванную рубашку, думает девочка.

Если бы я свалилась с крыши и переломала себе кости, то аббатиса не стала б так сердиться, как за порванную холщевую рубашку!

Тереза вскочила с постели, приплясывая на нетопленом полу босыми ногами, и приподняла край жесткого матраса. Вынув осколок венецианского зеркала, темного от разлившейся по нему ртути, но еще способного показывать лицо, Тереза стала в него смотреться, кокетливо жмуриться, корчить рожи, поминутно прислушиваясь к звуку шагов. От матери она унаследовала большие карие глаза, черные гладкие волосы и приятную смуглость кожи. Над верхней губой у Терезы росла небольшая родинка.

Сидя вечерами за узорчатым окном турецкого квартала, Леви от скуки стал записывать на листках одолевавшие его мысли. Это был, конечно, не дамский дневник, который вела в Львове едва ли не любая паненка, а серьезные заметки и воспоминания. О себе Леви старался не упоминать: здесь он играл заранее придуманную роль Османа Сэдэ, говорил как турок, одевался и ел по-турецки, молился вместе со своими мнимыми соотечественниками. Боялся он лишний раз упомянуть свое настоящее, еврейское имя — Леви Михаэль Цви. Чтобы не вызвать подозрения у хозяина дома, Леви даже эти записи вел по-турецки, арабскими буквами, чтобы никто не посмел усомниться в том, что Леви — турок. Неудивительно, что главное место в тех записях Леви отвел Шабтаю.

Всякий раз, когда Леви задумывался о своей миссии, о том, как теперь живется его названному брату, он пытался отыскать начало этой нелегкой и запутанной истории.

— Не может быть, я никогда в такое не поверю, будто Шабтай вдруг потерял разум! — бормотал Леви, оставшись один у окна.

Должна найтись первопричина, то, что толкнуло его, привело, убедило.

И, взяв лист, Леви написал:

С тех пор, как домашний учитель Биньямин Ицхак д’Альба, рискнул преподать десятилетнему Шабтаю уроки Каббалы, он не мог не думать о том, как по старинным пророчествам вычислить время прихода Машиаха.

Услышав от Эли, своего брата, будто бы из букв, составляющих таинственные сочинения великих раввинов прошлого, можно составить место и дату его появления в мире, Шабтай погрузился в расчеты. Разумеется, первое время у него ничего не получалось.

Мне казалось, что Шабтай напрасно проводит время, ища ключ к расшифровке неких скрытых кодов, запрятанных в каббалистических трактатах, что эти бдения — пустая забава, не сулящая никаких открытий. Чем старше становился Шабтай, тем яростнее он погружался в изучение Каббалы, страстно впивался глазами в новые книги, которые привозил отец из Стамбула. Целые ночи Шабтай урывал от сна и перебирал бесчисленные варианты буквенных комбинаций, водя палочкой по строкам свитков. Эти наборы букв он переводил в цифры, ища им особое, самим придуманное толкование. Но, как бы Шабтай не изощрялся, отыскать что-нибудь любопытное ему не удавалось.

До того момента, когда его наставник д’Альба принес, дрожа от счастья, почитать на одну ночь редчайший каббалистический трактат, сочиненный йеменским раввином. Ни имя его, ни название мне тогда ничего не сказало.

Но Шабтай — это я помню как сейчас — буквально затрепетал, что ему, мальчишке, позволят ее прочесть. Он волновался словно жених, готовящийся впервые провести ночь с любимой.

Да… Каббала — это то, что Шабти любил больше всего. Она стала его страстью, манией, роком, предопределившей все случившееся после.

Он жил одной мистикой. Всю ночь, от первой идо последней минуты, когда за рукописью пришли, Шабтай читал, не отрываясь. Если ему хотелось что-то записать, то Шабтай делал пометки, не отводя глаз. Он наслаждался каждым мигом чтения, зная, что, наверное, никогда еще не увидит этого трактата. Второго экземпляра в мире нет. Наутро бесценная рукопись должна быть возвращена владельцу — стамбульскому букинисту, который под большой залог перевозил ее из провинции столичному покупателю.

А тот категорически не желал никому ее показывать, таково условие сделки: чтобы ни одна живая душа не посмела прикоснуться. И букинист нарушил свое слово исключительно ради юного гения Шабтая, высказав ему огромное почтение. Зачем он это сделал, до сих пор неясно.

Надеюсь, букинист не думал, что его поступок будет иметь столь ужасные последствия. Утром, как только трактат забрали, Шабтай моментально уснул и проспал почти весь день. А затем заперся в той же комнате, где читал рукопись, сказав, что ему пришла одна идея, попросил его не тревожить. Долго, очень долго сидел Шабтай над расчетами, думал, терзался, изобретал, но на следующее утро вышел оттуда.

— Раскрытие эры избавления начнется в 5408 году! — вскричал он, должно произойти что-то катастрофическое, муки изгнания достигнут пика, и Машиах откроется миру!