Феликс Разумовский - Вселенский расконвой

Тут генералус замолчал, всхлипнул, и все, насторожившись, изготовились – ох ты господи боже мой, никак опять рвать будет… Однако ничего, Гвар справился, вздохнул, тягуче сплюнул и начал говорить – не по-нашему, по иноземному, обращаясь к Серафиму. А тот, послушав, побледнел, переспросил у генералуса и, тут же получив ответ, убито прошептал, по-русски:

– Ну, сука, бля, дела…

И в этот самый миг Гвару стало плохо, он охнул, схватился за живот и, тяжело поднявшись, исчез в кустах акаций. Оттуда понеслись сдавленные крики, отвратнейшие звуки, и потянуло зловонием.

– Да, бля, дела, – мощно покрутил носом Небаба и взглянул с интересом на Потрошителя. – А что, в деталях-то никак? Давай переводи, Склифософский.

– Сема, они начинили его, – вяло отреагировал тот, горестно мотнул головой и вдруг, словно резко проснувшись, пришел в неописуемую ярость: – Сема, эти гребаные твари посягнули на уважаемого ануннака! Они поимели его своими яйцекладами, как последнего пробитого пидораса, накидали ему яиц в кишку.

– Вот сволочи! – возмутился Небаба. – Так, может быть, клизму? Очистительную, на полведра? У нас ведь в спецназе клистир важнее пистолета [129].

– Ой, Сема, ты не понимаешь. Натурально, – заскрипел зубами Потрошитель. – Ты фильм «Чужой» видел? Ну, цветной, широкоформатный, с красоткой Уивер? Его, кстати, сняли с подачи рептов, для вящей подготовки общественности. Так вот, то, что внутри генералуса сидит, ни высрать, ни изблевать, ни клистиром не взять. А оно зреет, матереет, доходит до кондиции со страшной силой изнутри. Слышишь, каково ему? Слышишь, как кряхтит? А тебе, Дан, слышно?

– Слышу, Сима, слышу, – подтвердил Небаба, Бродов тактично промолчал, а Потрошитель с горечью продолжил свой страшный рассказ:

– Он же герой, Гвар, глыба, настоящий ануннак. Вместо того чтобы выпить яду, пустить пулю в лоб или перерезать себе горло, он приехал сюда к нам, в Африку, за тридевять земель, в муках, в дерьме, в скверне, в нечистотах. В этой нелепой панаме. Ты спросишь зачем? А я тебе отвечу – производить на свет божий этого гребаного ублюдка. Однако не абы как, не как придется, а под контролем, в специально оборудованном секретном инкубаторе. Их, оказывается, на нашем шарике уже во множестве по городам и весям. Когда плод доходит до кондиции, носитель его впадает в транс и, руководствуясь внедренными программами, идет, словно зомби, в ближайший инкубатор. Там у него в муках лопается живот, а если сам не лопается, то вскрывают, и на свет божий появляется еще одно дьявольское отродье. Вот генералус и приехал сюда, чтобы мы нашли этот чертов инкубатор. Плевать, что пока один – курочка клюет по зернышку, а обгаживает весь двор. Ну разве он не герой? Разве не титан? Разве не настоящий ануннак, который войдет в историю?

– Да, да, гуманоиды, я хочу, чтобы вы пошли за мной. А затем разнесли к чертовой матери этот блядский гадюшник, – подошел Гвар, оскалился, судорожно махнул рукой. – И пошли отсюда, гуманоиды, что-то воздух тут тяжел. Надо бы мне вымыть все члены, побриться, надеть чистое белье. Пусть, пусть эти сволочи посмотрят, как умирает настоящий ануннак…

Ну что тут будешь делать, предсмертное желание ануннака – закон для гуманоидов. Так что посадили Гвара в такси и повезли в гостиницу омывать все члены. Однако же не довезли. Где-то в районе Даунтауна он вдруг захрипел, дернулся и прошептал неануннакским голосом:

– Все, писец, хана. Начинается. Выходим.

– Стой, мусульманин, – отреагировал Данила, щедро рассчитался с рулевым и помог Небабе с Потрошителем вытащить Гвара из такси.

– Вот она, боль-то, вот она, мука, – со стоном тот схватился за живот, судорожно блеванул зеленым и, страшно закатив глаза, сделался похож на куклу – чудовищную, заводную, омерзительную, полностью готовую на все. Однако это был еще не конец. Гвар дико закричал, напрягся, до боли закусил губу и, снова превратившись в ануннака, уставился прищуром на Серафима. – А ведь это хорошо, фельдфебель, что ты спер тогда ларец в Гелиополе. И сам цел остался, и скарабеи целы. А говорят, что воровать – это грех. На. – Жуткая ухмылка искривила его лицо, а на ладони оказался контейнер, напоминающий флакончик духов. Тот самый, вожделенный, алкаемый, с гарантией возвращающий жизнь.

– О, генералус! – слова застряли у Серафима в глотке, бережно он взял презент, а Гвар оскалился и превратился в зомби – теперь уже с концами, навсегда. Рыгнув, он сгорбился, закатил белки и взял с места старт к горе Муккатам. Причем на удивление бодро, напористо и весело, не глядя на сутулость, метеоризм и хромоту. Как будто кто-то невидимый, огромный и могучий пихал его под копчик исполинской рукой. Вернее, если вдуматься, лапой.

– Да, верной дорогой идете, товарищи, – без радости взглянул ему в спину Небаба, прикинул дистанцию, без вкуса закурил. – Только вот куда. Ладно, сейчас будем посмотреть. Эй, Сима, командир, ну что вы там застряли. А то ведь клиент уезжает, гипс снимают…

А Бродов с Потрошителем и вправду задержались ввиду разговора, короткого, но по душам.

– Ну что, Сима, будешь отчаливать? – осведомился Данила. – Ведь то, что хотел, ты уже заполучил.

– Я тебе, Даня, что, профуратка некошерная? – отозвался Серафим, и они направились в гармонии к Небабе, держащемуся у Гвара в кильватерной струе. А тот знай пер себе дальше – мимо известного своим базаром квартала Хан-аль-Халили, минуя знаменитую средневековую мечеть Аль-Асхар, оставляя позади кузницу исламских кадров, авторитетнейший богословский университет, называемый так же, Аль-Асхаром. Башмаки его размеренно скребли асфальт, трость постукивала дробно и зловеще, вонь густела, обретала форму, становилась ощутимо плотной, била наповал. Куда несет его нелегкая, зачем, что-то не спрашивал никто.

«Да, хорошенький сегодня денек. Славный, – Бродов хмыкнул, вытер пот со лба, тягуче и обильно сплюнул. – А ведь экскурсионный тур-то еще только начинается. Что же будет дальше?» Глядя на вышагивающего Гвара, он испытывал невольное уважение. Вот это гуманоид с большой буквы. Нет чтобы уйти легко, по-быстрому, нет, идет себе по уши в дерьме на муку. На смерть. На медленную, жуткую, лютую. И впрямь настоящий ануннак. А еще Бродову почему-то вспоминалась песня его молодости, волнительная, громкая и помпезная:

Да, странная все же штука память, очень непонятная. А вот с днем сегодняшним все ясно, что-то он выдался нехорош. С кровью, смертью, смрадом и блевотиной, с кромсанием острой сталью по живому. Все какое-то лживое, обманное, двусмысленное, направленное на разрушение и смерть. И убийственно вонючее. Эх, побыстрее бы, что ли, в гостиницу, в постель, чтобы взять да и проснуться в завтра. Утро ведь все же вечера мудренее. Однако вскоре Данила понял, что побыстрее залечь в постель сегодня не придется, мобильник его вдруг заиграл «Собачий вальс», задорно, с экспрессией и очень полифонично. И, как тут же выяснилось, ужасно символично – звонил Кобельборз. Судя по артикуляции, интонации, напору, в наидобрейшем здравии и в наитрезвейшей памяти.